Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х)
Шрифт:
Но... жизнь не без темных полос... В начале 1978 года ушел из жизни руководитель духового оркестра Поляков. Достойнейший человек, фронтовик, педагог, воспитатель, царство ему небесное. Провожал Александра Алексеевича в последний путь ЕГО оркестр. Таисс Мухтаровна, присутствовавшая на похоронах, рассказывала, КАК играли «поляковцы». Играли и плакали. Руководил ими, смахивая скупую «пацанячью» слезу, в момент повзрослевший, посерьёзневший Рафис. Впервые он никому из своих не «вдувал» за фальш: понимал, что пацанам не всегда удавалось справиться с дрожащими от душащего, старательно подавляемого плача губами. И уж когда становилось совсем невмоготу, юные музыканты ненадолго отнимали инструменты от губ...
* * *
Как продвигалась учеба
Преподавателем Форина стал Рамзис Ханипович Гайсин — «патриарх» казанской флейтовой школы, которого за глаза все звали «Рамзесом». Форин его хвалил, называл «философом»: Рамзес любил, чтоб каждое музыкальное произведение учащиеся не просто исполнили, а обязательно «пропустили через голову», прочувствовали, философски осмыслили.
Весной 78-го года произошло знаменательное событие в жизни Форина. Однажды, по объективным причинам, временно выбыли из строя два штатных флейтиста оркестра оперного театра. Акмал Хаялыч, который, напомню, был концертмейстером флейт, то есть, «главным» по инструменту, должен был подыскать им замену. Обычно музыканты города, в случае чего, всегда выручали друг друга — профессиональных флейтистов в Казани было наперечет, все они, естественно, были знакомы между собой. Но тут, тоже по объективным причинам, возникли сложности. Если на вечерние спектакли замены еще находились, то на один из воскресных утренних детских спектаклей «Кошкин дом» второй флейтой играть было некому. Тут Акмал Хаялыч и вспомнил про Форина, попросив его, теперь уже почти «коллегу», выручить.
Ух ты! Сыграть в оркестре оперного! В самом настоящем спектакле! В пятнадцатилетнем-то возрасте, всего лишь через два с половиной года с того момента, когда ты вообще впервые взял флейту в руки! Пусть «Кошкин дом», пусть для детей, пусть второй флейтой, но сам факт! Конечно же, Форин с радостью согласился.
И вот, день спектакля настал. Но никто Форина на служебном входе, как договаривались, не встретил. Строгий вахтер не пропустил, объяснения и увещевания не помогли — не положено и всё тут! Озабочено глянув на часы, Форин глубоко вздохнул и поторопился в кассу. Взял самый дешевый билет за 50 копеек, попав, наконец-то, в театр вместе с юными зрителями и их родителями. Оказалось, что про него впопыхах попросту забыли, правда, искренне извинились. Спектакль прошел нормально, Форин достаточно уверенно справился с не самой сложной партией второй флейты. Акмал Хаялыч был доволен, новоиспеченному юному внештатному сотруднику даже выплатили кое-какой «гонорарец». Лиха беда начало!
С тех пор бывший Учитель стал нечасто, но регулярно привлекать Форина на дневные детские спектакли. Это давало и финансовое подспорье, и статус, и первоклассную практику, учитывая, что партии балетов «Конёк-Горбунок» Пуни или «Золушка» Прокофьева, хоть и второй флейты, простыми никак не назовешь. Но всё равно Форина тянуло в оркестр Макухо — туда где когда-то им был сделан первый шаг на тернистом непростом пути профессионального музыканта. Стоит заметить, он был не единственным из учащихся музыкального училища, выпускников нашей «музыкалки», прикипевших сердцем к оркестру нашего детства. Анекдот заключался в том, что я продолжал играть первой флейтой, как изначально распорядился сам Акмал Хаялыч, несмотря на то, что за год учебы в музучилище Форин заметно перерос меня в профессиональном плане.
И вскоре свершилось! Форина пригласили поработать на вечернем спектакле — балете Адана «Жизель». Завхоз театра подыскал ему черную оркестровую униформу, приблизительно подходившую по размеру, с концертным фраком и бабочкой (на дневных спектаклях музыканты обычно одевались кто во что). На «Жизель» пожаловали мама Форина с сестрами и дядей, и я с родителями. Виновник торжества, поправляя непривычный тесный «кис-кис», деловито расхаживал по оркестровой яме, непринужденно беседовал о чем-то с музыкантами, разыгрывался, но я явственно чувствовал его волнение. Еще бы! Парню всего-то шестнадцать! Несмотря на то, что черный классический фрак сидел на худощавом Форине немного мешковато, смотрелся он настоящим профессионалом. Завидев нас, «болельщиков», он небрежно сделал ручкой. Впрочем, нечего понапрасну отвлекать: артисту необходимо грамотно разыграться, настроиться на исполнение, еще раз прогнать сложные места партии — мне всегда нравилась легкая, разномастная, настраивающая на особый лад какофония звуков «разогревающихся» перед спектаклем музыкантов. Шутка ли дело?
Наконец раздался третий звонок, плавно погас свет, зажглись софиты, занавес поднялся, зазвучала увертюра балета. Я волновался не меньше самого Форина: сердце у меня стучало как после километрового кросса. Успокаивало одно: первой флейтой играл Акмал Хаялыч. Родной надежный Учитель находился рядом, что вселяло уверенность, я видел, как в паузах они что-то обсуждали, глядя в ноты.
Что там делалось на сцене, меня, честно говоря, не интересовало — я не сводил восхищенных глаз со своего друга. Завидовал ему: вот он и воплотил в жизнь нашу с ним сокровенную детскую мечту. Таинственный полумрак оркестровой ямы придавал необычному действу торжественности и загадочности, а волшебная музыка Адана только усиливала восприятие чуда. В мягкой ауре подсветки театрального пюпитра, словно при горящей во мгле свече, Форин своим выразительным, с тонкими чертами лицом, обрамленным светлыми, немного вьющимися волосами, напоминал молодого Шопена...
Со временем, Форин закрепился в оркестре оперного театра, вечерние спектакли стали для него привычным делом. Иногда он, отказываясь от участия в наших вечеринках, с усталой небрежностью бросал: «Не могу, у меня вечером «Риголетто». Словом, рос парень. На последнем курсе училища, когда ему исполнилось восемнадцать, его и вовсе оформили в штат театра на постоянную работу. Орёл!
К тому моменту, Форин уже полностью освоился в музыкальном коллективе театра, к Учителю стал обращаться просто «Акмал», перейдя на «ты»: коллеги-кореша, как-никак. Пару раз мы втроем встречались, тепло общались с умеренным потреблением спиртного. Однако я не мог и не собирался переступать психологический порог: обращение к Учителю только по имени, а тем более, на «ты» воспринималось мною непозволительным, противоестественным панибратством. Акмал Хаялыч, чуть захмелев, то ли в шутку, то ль всерьёз, всё спрашивал меня: «Петя, ты когда в консерваторию поступать будешь?» Я отвечал, мол, в университете же учусь. Он отмахивался: «Э-э! Меня это не интересует! В консерваторию-то ты думаешь поступать?»
Форин всегда легко сходился с людьми, лишь бы человек его лишнего не «грузил» и не напрягал, маргиналов не выносил физически. К моему неудовольствию, стал покуривать (Акмал Хаялыч никогда не курил: лёгкие духовика — его «хлеб»). Но виною этому была театральная курилка — место раскованного дружеского общения и творческого «священнодействия» артистов и музыкантов.
Что ни говори, люди искусства — народ особый, творческий. Несколько раз Форин приглашал меня на театральные, как сейчас говорят, корпоративы по случаю разных праздничных дат. Я, помню, с удовольствием общался с театральным людом, удачно «косил» под настоящего музыканта и, рисуясь перед девчонками-балеринами, вволю витийствовал, «растекался мыслию по древу» за искусство, за театр, за музыку, благо был немного «в теме». Кстати, в не столь отдаленном будущем Форин, как и Акмал Хаялыч, женился на скрипачке театрального оркестра Любочке Квасковой, я был свидетелем на их веселой, музыкальной свадьбе.
* * *
Тем временем, стартовал выпускной десятый класс. Последним, выпускным учебный год был и в музыкальной школе. И вновь он начался с неожиданности. Акмала Хаялыча загрузили дополнительной работой в театре и, по-моему, добавили жалования. Времени для работы в музыкальной школе в его плотной творческой жизни не осталось. К моему глубочайшему сожалению... Мне же объявили, что новым преподавателем флейты, точнее, преподавательницей, будет некто Наиля Газизовна Гизатуллина. Я, тягостно вздохнув, смирился с неизбежным: Наиля Газизовна так Наиля Газизовна, ничего не поделаешь...