Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х)
Шрифт:
Настроение и общий тонус еще больше упали, когда однажды родители серьёзно поговорили со мной относительно дальнейшего участия, вернее, неучастия, в оркестре (закончить музыкальную школу они тоже считали нужным). Предстояли выпускные экзамены, необходимо было всю жизнь подчинить достижению главной, на тот момент, цели: поступлению в университет. Вдобавок, если я не поступал сразу после школы, то по возрасту попадал под весенний призыв в армию, а поступать и учиться после армии намного сложнее. Отсюда вывод... Я, конечно, и сам задумывался об этом, но всё малодушно откладывал «на потом» логичный и неизбежный шаг — прощание с родным оркестром.
К осени количество наших оркестрантов в новом статусе учащихся музыкального училища еще более возросло, тогда как приток «молодежи» из музыкальной школы почти полностью иссяк. Если раньше музицирование в оркестре было частью образовательного процесса, то теперь, уже больше года, оркестр Макухо школьным не считался. Так, чисто хобби. Мы росли, и вместе с этим оркестр все меньше и меньше выглядел «детским»...
«Наилёй Газизовной» оказалась очаровательная миниатюрная девятнадцатилетняя девушка — студентка-первокурсница консерватории. В первую нашу встречу, после представления друг другу, я вдруг почувствовал, как уголки моих губ непроизвольно поехали к ушам, расплываясь в широченной улыбке. Я выглядел старше своих лет, носил усы и «баки». Наиля Газизовна покраснела и опустила глаза: в моей улыбке отчетливо читались приятное удивление, умиление и снисхождение. Вот тебе и Наиля, всем «Наилям» — «Газизовна»! Не подумайте ничего скабрезного и пошлого, безусловно, всё было строго в рамках приличий и такта, но обращение к новому преподавателю по имени-отчеству застревало у меня в глотке. Достигли компромисса: обращаться по имени «Неля», но на «вы».
Когда Неля пыталась мне что-то растолковать на занятиях, она, стесняясь, нередко краснела. Поднимая глаза, постоянно натыкалась на мою неизменную улыбочку, которую я на своем лице вообще не чувствовал, настолько она была естественна и непринужденна. Однажды, осекшись на полуслове, мой «юный» педагог с легким негодованием выдала: «Ну чего ты улыбаешься-то?! Лыбится там себе в усы!» После чего опустила глазки и еще больше покраснела, а я испытал новый прилив трогательного умиления, «залыбившись» еще шире. Во, наглец!
В мае, помню, установились жаркие денечки, Неля приходила на занятия в легком сарафанчике, босоножках, с распущенными волосами — прелесть, а не наставница. Со стороны казалось, что преподаватель — я, «закованный» в пиджак, брюки, ботинки и выше ее почти на голову.
Пикантность положения еще более усугубилась, когда мы с Форином как-то случайно столкнулись с Нелей на улице. Форин, лучезарно просияв, ласково выдохнул: «Нелечка-а-а, салям (привет)!» Оказалось, что когда они учились в музучилище (Форин на первом курсе, она — на последнем), мой друг пытался за ней ухаживать, правда, безуспешно (ему всегда нравились девушки постарше; супруга-скрипачка Люба старше Форина на три года). Нелечка, бросив на меня встревоженный, немного растерянный взгляд, поджала губки и... конечно же, привычно покраснела (я, как обычно, лыбился до ушей). Она хоть и училась в консерватории, а Форин только в училище, но профессиональный вес имела меньший: Форин-то — артист оркестра оперного театра, хоть пока и внештатный. Это вам не хухлы-мухлы!
Впрочем в музыкальной школе Неля «пришлась ко двору» как нельзя кстати. В тот год в класс флейты было набрано неожиданно много мелких младшеклассников. Поначалу настоящие инструменты им не давали: играть тяжело чисто физически, поэтому азы музицирования детишки проходили на деревянных продольных блок-флейтах, мы называли их просто: «дудочки». Нелю они обожали, та тоже любила с ними повозиться, наконец-то, чувствуя себя «в своей тарелке». Акмалу Хаялычу было бы трудновато справиться с этим «детсадом» — по складу характера то был совершенно не его «контингент».
Да и мне «лафа»! Неля особенно не докучала и не «давила на мозг» — не выучил да не выучил, фиг с тобой! Играл что хотел и как хотел. Иногда было заметно, как вдохнув воздух и приготовившись что-то сказать, она осекалась, похоже, мысленно махнув на меня рукой. Особенно если замечала мою «фирменную» ухмылочку. Невооруженным глазом было видно, как Неля с нетерпением ждала конца занятия, радуясь звонку на переменку. Уж простите, уважаемая Наиля Газизовна, но за тот год я, как музыкант, не приобрел практически ничего. Хотя, наверное, сам виноват. Впрочем, карьера профессионального музыканта на веки вечные «сделала ручкой», музицирование в оркестре вот-вот завершится, впереди другие новые горизонты жизни, но... но всё-таки жаль. Жаль несбывшихся надежд и детских мечтаний.
Несомненно, Акмал Хаялыч, останься он преподавать дальше, факт смены моих жизненных ориентиров к сведению бы не принял и требований бы не снизил — по-другому он просто не умел. Всё или ничего. Выходит, вновь «не было бы счастья...» Учитель, время от времени, захаживал в «музыкалку» на наши с Нелей занятия просто так, по старой памяти и «из любви к искусству». Неля в его визиты сразу же получала «отставку» и скромненько сидела в сторонке. Что ж, было приятно и полезно изредка «тряхнуть стариной» — я успевал соскучиться по «фирменной» манере преподавания Маэстро. Неля, кстати, тоже с интересом внимала его «мастер-классу», видимо, почерпывая для себя немало полезного.
Однажды Акмал Хаялыч зарулил ко мне на занятие вместе с Форином. В нарушение Нелиных планов на урок, мы решили поиграть флейтовые ансамбли трио и квартетом. Господи, как классно получалось! Когда выступает ансамбль флейт, музыка звучит не просто восхитительная — божественная: хрустальная, невесомая, прозрачная, необычная. Через каждые пять минут в класс снаружи приоткрывалась дверь: проходившие по коридору ученики были зачарованы и заинтригованы непривычными волшебными звуками и, не в силах сдержать любопытство, пытались заглянуть внутрь хотя бы одним глазком.
* * *
У всех учащихся музыкального училища программой была предусмотрена педагогическая практика. Однажды, когда я уже был студентом-первокурсником, Форин обратился ко мне с просьбой: «Слушай, Петька, мне надо получить зачет по педпрактике. Не мог бы ты зайти сыграть что-нибудь перед Рамзесом и сказать, что это я научил тебя, а?» — «Да нет проблем, Форин, «хоть сто порций»!»
В оговоренные день и час я предстал на суд флейтового «патриарха» славного города Казани. К сожалению, мы с Форином заранее не договорились, что буду играть, поэтому я начал с исполнения концерта Кванца. Закончил. Рамзес озадаченно попросил сыграть еще что-нибудь. Потом еще — да пожалуйста! Форин сидел рядом с непроницаемым лицом. Наконец, Рамзес, улыбнувшись, пошутил: «Фархад, я не пойму: кто кого из вас играть-то научил?» Посмеявшись шутке (конечно же, Форин, к тому времени, играл лучше на порядок), Рамзес с интересом спросил меня: «Слушай, а ты вообще кто? Я всех флейтистов Казани знаю, а тебя нет!» Пришлось рассказать ему и про музыкальную школу №5, и про Акмала Хаялыча, и про оркестр Макухо (Рамзес был с ним немного знаком). Но, самое главное, «педпрактика» Форину была зачтена!
Окончив через год музучилище, Форин получил формальное госраспределение в музыкальную школу райцентра Актаныш, хотя уже был в штате оперного театра. Мы, помню, еще весело посмеялись: двигай по распределению, Форин, какой может быть «базар»? — Актаныш, конечно же, круче оперного!
А по осени Форину предстоял призыв в армию. В оперном театре пообещали сохранить за ним место на время службы. Друг заблаговременно позаботился о перспективе своей ратной службы. Раздобыл у кого-то телефончик главного дирижера Отдельного показательного оркестра Министерства обороны СССР (ОПО МО СССР) генерала Михайлова. С замиранием сердца позвонил: так, мол, и так — я такой-то, заканчиваю Казанское музыкальное училище по классу флейты, осенью призыв. Хотел бы, товарищ генерал, пройти срочную службу в Вашем оркестре. Удача улыбнулась моему другу, генерал ответил: «Хорошо, молодой человек. Приезжайте, я Вас прослушаю. Свободная вакансия будет: у нас скоро должен демобилизоваться срочник-флейтист. Адрес такой-то».