Первый генералиссимус России
Шрифт:
— Да, так лучше, — согласился Шеин. — Теперь сказывай, когда сие произошло и как.
— Дней так с дюжину назад, — пошевелил губами, припоминая, Прошка, — средь бела дня в ворота постучался какой-то стрелец. «Чего надобно?» — спросил его воротный. «А повидать Параску да привет ей от курских знакомцев передать», — отвечает тот.
— Ну, и… — перебил нетерпеливо боярин.
— Позвали Параску, — поспешил с рассказом Прошка. — Подошла она, бедняжка, к стрельцу тому. Увидав, вроде отшатнулась. Но тот ее схватил за руку. О чем-то стали говорить…
— О чем? — тяжело уставился взором Шеин на постельничего.
— Прости, боярин, не знаю, — повинился тот. — Кто мог подумать…
— Ладно уж… — поморщился воевода. — Сказывай далее.
— А далее, — смахнул легкую старческую слезу Прошка. — Далее он ее, голубушку, пырнул ножом — да и был таков. Пока опомнились, «Караул!» крикнули — его и след простыл, — поник лысой главой постельничий. — Хорошо, что Сереженьки-света с ней рядом не было. Перепугался бы бедненький… Мог и родимчик приключиться…
— Что сына рядом не было — это хорошо, — согласился Шеин. — Еще неизвестно, что на уме у этого изверга было. — Перекрестился на едва угадывавшиеся в полумраке образа. — Знать, Господь уберег. А то и подумать страшно… Впрочем, что о том… Лучше скажи, как узнали, что тать — муж Параски? Словили что ли?..
— Не, не словили, — покаялся Прошка. — Куда там!.. Так стреканул, что только его и видели.
— Так откуда узнали? — вновь проявил нетерпение Алексей Семенович.
— Так она, голубушка, сама и молвила о том. Мол, муж ее, кажись, Никишка, злое дело учинил, — поспешил с пояснениями постельничий. — Ведь еще несколько минуток жива была… потому и сказала. Просила не мстить за ее смерть. «Грешна, — говорит, — я перед мужем». А в чем грешна — не сказала, — потупился Прошка. — Только это молвила, и тут же дух из нее вон.
— Надеюсь, похоронили-то по-христиански? — окончил расспрос Алексей Семенович, подумав про себя, что Семка Акимов, видать, не ошибался, когда в неожиданном подмосковном разбойничке стрельца Никишку приметил.
А еще он подумал о том, что судьбу, как и суженого, ни пешком обежать, ни на коне не объехать. «Даст Бог, еще свидимся, — наливаясь внутренним гневом, как чирей гноем, дал себе зарок воевода, — и тогда посмотрим, за кем будет…»
Какой-либо вины за собой воевода Шеин не видел.
— А как же, а как же… — проявил суетливость Прошка. — По-христиански… Чай, не басурмане же… На кладбище, у церкви Покрова похоронили… Честь по чести… И крест справили… Хороший крест, дубовый…
Тут распахнулась дверь, и слуги со свечами стали вносить приготовленный стряпухой ужин.
Долго скорбеть по поводу гибели Параски Шеину не приходилось. И не потому, что был жесток сердцем, а потому, что царская служба такие человеческие чувства среди прочих дел не видела, да и видеть не желала.
Повидав сына и обласкав, как только мог, уже через пару дней Алексей Семенович сутки напролет проводил то в Преображенском, где шло формирование новых полков, то в царском дворце, в чертогах царя Петра Алексеевича, то в Боярской думе.
Царь Петр Алексеевич — не чета князю Василию Васильевичу Голицыну, сникшему после неудачного похода к Перекопу. Он только злее стал да острее посверкивал глазищами. «На Руси так повелось, — шутил без тени улыбки, — что за одного битого двух небитых дают. У нас же ныне битых — пруд пруди. Все учены, как в ступе толчены. С ними — куда ни пойти, никак мимо виктории не пройти».
И пока в Москве и других городах по всем церквам указы о сборе воинства читались, царские посланцы, настегивая коней, в мороз и холод, в легкую поземку и крепкую пургу скакали к воеводам с царским рескриптом о подготовке городов и уездов к новому походу. Денно и нощно, при свете смолистых факелов, скакали.
Под угрозой смертной казни воеводам предписывалось по всему пути следования заготовить провизию для воинства и фураж для коней. А еще требовалось немедленно отправить в Воронеж плотников и других мастеровых людей для валки и пилки леса и строительства кораблей.
Только курский воевода, как сведал Шеин, данным рескриптом был обязан, кроме поставки припасов, служилых людей для походных полков, еще поставить по судовому либо струговому делу 1332 мастеровых курчан для валки леса и изготовления судов, а также 109 кормщиков и гребцов. Все они должны были прибыть в распоряжение московских государевых людей — стольника Григория Титова и подьячего Максима Бовыкина, отвечающих за изготовление 250 стругов и других судов, — не позднее Рождества. А всего планировалось направить в Воронеж и ближайшие к нему городки Сокольск, Козлов и прочие более 26 тысяч человек.
«Да, не позавидуешь ныне воеводе и князю Илье Михайловичу, — посочувствовал Шеин. — Столько всего разом на его плечи легло. Хоть и широки плечи у князюшки, да и груз тяжеленек. И воинство собери, и дороги обладь, и мосты поставь, и топи замости, и места для отдыха ратных людей исправь, и еству на остановку и последующий путь приготовь, и по судовому набору направь. А еще и в нетях сказавшихся найди да на царский суд предоставь. Тут волчком крутись — не успеешь! Но успеть-то надо. Государь-то успевает…»
Еще не стих клич глашатых, объявлявших царское распоряжение о струговом деле в городах Воронеже, Сокольске, Козлове и Добром, как в Воронеж из Москвы была доставлена в разобранном виде галера, заказанная в Голландии. По ее чертежам и ее образцам по повелению царя Петра Алексеевича должны были в скором времени появиться десятки подобных гребных судов.
Не успели высохнуть чернила на указе воеводам о заготовлении кормов, как дьяк Посольского приказа уже набело переписывал послание царя Петра императору Священной Римской империи Леопольду, а следом и польскому королю Яну Собескому. Обоих Петр Алексеевич призывал к союзу против турок и крымских татар.