Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине
Шрифт:
– Зачем оно мне?
– Тоже сказанул - имение. Ему нынче губернаторский дворец подавай.
– И губернаторский мал, к Михаиле теперь со всех концов одних гостей сколько...
– Здороваться-то с нами будешь или шапку перед тобой скидывать?
– Бросьте, - посмеивался Калинин.
– Вот домишко свой подправить давно думаю. Горницу перегорожу, да на чердаке комнатенку оборудую. Дети-то растут, тесно становится.
– Сам управишься или пособить-показать?
– Нашел кому показывать, он теперь всех, нас учить зачнет. Как топором махать, как землю пахать.
– Прежде-то ученые
– А прежде чья власть была?
– спросил Калинин.
– Царя, его приспешников, богатеев. Верно?
– Ясное дело.
– Эта власть защищала чьи интересы? Помещиков да буржуев. Им свои люди в руководстве требовались. А теперь власть у народных масс, потому и доверие дают трудящемуся человеку. Я ведь сам и рабочий, и крестьянин, все деревенские нужды по себе знаю, вот и буду наши общие интересы отстаивать. Не богачей, не помещиков, а интересы бедняков и среднего самостоятельного крестьянина.
– У нас тут все средние.
– А на кого я прошлым летом батрачил, на среднего?
– вставил кто-то.
– Не лайтесь, мужики, дайте поговорить. Ты вот, Михайло, рабочих и крестьян поминаешь в одной упряжке, а у нас пути разные. Рабочие свою правду ищут, мы - свою.
– Где это ты две правды-то углядел?
– сказал Калинин.
– Правда для всех трудящихся общая. Одни рабочие без крестьянской поддержки Советскую власть не удержат, против буржуев не устоят. И крестьяне тоже сами по себе от помещиков не отобьются. А если вместе - тогда нам никакой черт не страшен!
– Оно конечно - миром всегда способнее. Только не обидели бы крестьянство. Рабочие-то в городах, к власти ближе...
– Кто обидит? Мы никакого закона не примем, чтобы крестьянину во вред шел.
– Обидчики-то, Михайло, найдутся. Чужая забота - чужая боль.
– Для кого чужая? Для Советской власти? Нет, у нашей власти две руки: одна рука - рабочие, другая рука - крестьяне. Какую ни тронь, обе одинаково дороги.
– Одинаково? А спроси тебя, какую отнять, так ты небось левую отдашь, правую пожалеешь!
– Это верно, правая больше к делу приспособлена, - согласился Михаил Иванович. И добавил с улыбкой: - А вот ноги равноценны, что та, что другая. На обе опора. Так и считай...
Беседа затянулась почти до полуночи.
Мария Васильевна, дождавшись сына в избу, засветила керосиновую лампу и задернула занавески. На столе пофыркивал большой медный самовар - гордость хозяйки. Во всей деревне не сыщешь такого.
Чаевничали не спеша, с разговором. Мария Васильевна расспрашивала о внуках. Соскучилась о них, хоть бы на лето привезли в деревню. Схлебывала с блюдца горячий чай. Выпьет, отведает селедочку из привезенных сыном гостинцев и опять нальет блюдце. Сахар вприкуску, маленькими кусочками.
– Чудно, - удивился Михаил Иванович.
– Не примечал прежде, чтобы ты чай с селедкой пила.
– А это меня Катерина твоя научила, - улыбнулась мать.
– Еще до войны, когда мы без тебя здесь хозяйничали. Женщина она молодая, повеселиться охота, особенно в праздник. Купит мне баранок да селедочку, самовар согреет - и пошла гулять с бабами. А я с внучатами чаек попиваю, сказки рассказываю, и довольны мы обе.
– Понятно, почему меня нынче бабы вопросами засыпали:
– Привыкли к ней. Веселая она, работящая. И лен брать, и цепом молотить - всему научилась.
– Нужда всякого научит.
– Да не всякий сможет. Катерина-то городская, а не хуже наших баб управлялась. В этой самой... ну, откуда она родом-то?
– В Эстонии.
– В этой самой Эстонии, она сказывала, бабы никогда не пашут, для них такая работа зазорная. Аостались мы тут без тебя, когда в ссылке был, Катерина и пахать приноровилась. Не с огрехами, не вкривь-вкось: разделает полосу, словно подушку пуховую.
Мария Васильевна долила в чайник кипятку, посмотрела на сына и засмеялась:
– Помнишь, как газеты-то в самоваре этом от жандармов прятал?..
– Как забыть!.. Чуть-чуть они тогда меня снова в ссылку не упекли. Я ведь под надзором был, нелегально за газетами в Питер ездил - даже тебе не говорил. Так что ты подробностей не знаешь... Ищейки, значит, пронюхали что-то. Сижу я как-то в чайной у Егорыча, а тут жандармы подкатывают. Я скорей в заднюю комнату. Офицер шасть к Егорычу, как, мол, до Верхней Троицы скорее добраться. А Егорыч смекнул, к кому они нацелились, мигнул своей женушке: займи гостей, попотчуй. Сам - ко мне. Бери, говорит, лошадь и скачи короткой дорогой. А стражников задержу сколько смогу и по дальней направлю. Пришлось мне в тот раз лошадку-то не жалеть. На полчаса обскакал жандармов. Забежал в избу - куда бумаги прятать? Стражники свое дело знают, весь дом, все хозяйство обшарят. Вижу, самовар стоит наготове, только зажги. Я воду вылил, угли вытряхнул, бумаги свои засунул и угольком сверху присыпал. Книжки быстрехонько возле изгороди закопал. Только управился - скачут голубчики. И с налета - обыск. Все вверх дном перевернули, а придраться не к чему. Злые уехали восвояси. А меня такая усталость разобрала - ноги не держат. Сел к столу и задремал вроде. Только слышу, ты лучину зажгла. Тут меня и подкинуло: от жандармов газеты сберег, а в самоваре погибнут! Отстранил тебя, вынул бумаги, а ты оторопела и слова сказать не можешь.
– Как не оторопеть, сынок? Это теперь вспоминать весело, а тогда не до смеха было.
– Знаю, много я тебе горя доставил, - ласково произнес он.
– Да уж прости, не мог иначе.
– Что ты, что ты!
– встрепенулась Мария Васильевна.
– Это к слову пришлось... Заговорила я тебя нынче, отдохнуть не даю.
– Успеем еще. Что это за красавица синеглазая тебе помогала? Не помню ее.
– Не здешняя она, из Никулкино. У кумы гостит. Ну, гасить, что ли, лампу?
– Укладывайся. Спокойной ночи.
Вышел на крыльцо покурить перед сном. С реки тянуло приятной влажной прохладой. Деревня давно успокоилась и затихла. Тьма не была плотной, на востоке уже посветлело небо. У соседей в сарае хрипло прокукарекал петух. Ему ответил другой, третий - и пошла перекличка от двора к двору. Сонно промычала корова. Затем смолкли все звуки и воцарилась глубокая успокоительная тишина...
Утром проснулся он поздно. Матери не было - ушла в поле. Но она знала, как угодить сыну: оставила на столе любимый его завтрак - крынку молока и краюшку черного мягкого хлеба.