Первый среди Равных
Шрифт:
Тогда же трибун Гракх возобновил дружеские отношения с литератором Сильвеном Марешалем, оказавшим ему такую поддержку в дни заключения при якобинцах.
Не забывали Бабёфа и его старые товарищи по тюрьме; тесные узы, которые на основе общих идей завязались в долгие месяцы пребывания в Боде и Плесси, была, нерасторжимы.
В том же брюмере IV года Бабёф, Буонарроти, Дарте, Жермен и Жюльен собрали единомышленников и впервые попытались создать центр руководства общим делом.
Задача была не из лёгких; то, что в тюрьме казалось ясным
Состав оппозиции правительству Директории был очень пёстрым. Наряду с пионерами идеи совершенного равенства в неё входили бывшие члены Якобинского клуба, репрессированные функционеры Революционного правительства II года, прежние администраторы разных звеньев правительственного аппарата. Некоторые из них мечтали лишь о том, чтобы вернуть утраченное положение. Но даже те из якобинцев, кому были чужды честолюбивые замыслы, не всегда полностью разделяли идеи Равных: больше озабоченные политическими, нежели социальными, проблемами, они считали конечной целью борьбы возврат к конституции 1793 года.
Бабёф и Буонарроти хорошо понимали, что только единство всех левых сил может обеспечить успех заговора и полную победу над правительством. Однако после длительных прений общую основу так найти и не удалось.
Первая встреча практически оказалась безрезультатной.
Не больший успех имели несколько других подобных же попыток.
Тогда Бабёфу пришла в голову мысль опубликовать основные идеи, рожденные в тюрьмах Боде и Плесси: их нужно было превратить в достояние возможно большего числа людей, а сделать это могло лишь печатное слово.
И, отдавая полный отчёт в опасности, которой он себя подвергает, публицист тем не менее решается: следующий номер «Трибуна народа» он посвящает изложению своей программы.
№ 35 «Трибуна народа», второй по счету номер после выхода Бабёфа из тюрьмы, стал знаменитым.
Большую часть его составил «Манифест плебеев» — великий манифест восстановления подлинного Равенства.
«Самое пагубное и жестокое заблуждение, в которое впали Учредительное собрание, Законодательное собрание и Национальный Конвент, рабски следуя по стопам предшествовавших им законодателей, — напоминает Бабёф, — состоит в том, что… они не обозначили границ права собственности и оставили народ без защиты от жадных спекуляций бездушного богача».
В лучшем случае они декретировали равенство перед законом. Но это обманчивое «равенство»: голодному нужен хлеб, а не юридическое уравнение с богачом. Сейчас, утверждает журналист, время политических софизмов окончилось. «Пора, давно пора народу, попираемому и истребляемому, выразить свою волю, чтобы были уничтожены не только побочные стороны нищеты, но и само её существование.
Пусть народ провозгласит свой Манифест».
И Гракх Бабёф провозглашает его, он разворачивает свой Великий план, продуманный, обсуждённый и отработанный в тюрьмах Арраса и Парижа. Он излагает всё, оставив за рамками газетной статьи лишь пункты, касающиеся тайного «Заговора Равных», способов и средств его проведения в жизнь.
«Народ!
Бабёф не сомневался, что правительство не простит ему этого призыва.
И он был прав.
Однако Директория не сразу вступила на путь репрессий.
Рождённая вслед за вандемьерским мятежом, дрожавшая перед роялистами ещё больше, чем перед «террористами», она сначала пыталась идти по линии компромисса и «умиротворения».
Она попробовала, и не безуспешно, подкупить нескольких прогрессивных журналистов; подобный же трюк поначалу хотели проделать и с Бабёфом.
Когда вышел столь беспощадно разоблачавший суть нового правительства 34-й номер «Трибуна народа», политический двурушник Фуше от имени Директории сделал обличителю Гракху весьма выгодное предложение, единственным результатом которого стало опубликование этого факта в № 35 и яркая отповедь провокатору.
Только после этого власти отважились на решительный шаг.
14 фримера (5 декабря) Бабёф собирался уходить из дому, когда вдруг в дверь постучали. Стук был резкий, враждебный, это не могли быть свои.
Бегло оглядев пустую комнатушку и поздравив себя с тем, что не держал здесь важных бумаг, он открыл дверь.
На пороге стоял сутулый человек в чёрном, типичный полицейский агент.
— Могу я видеть гражданина Роша?
Бабёф усмехнулся. «Рош» было вымышленное имя, под которым он принимал подписку на газету,
— Гражданина Роша здесь нет.
— А когда он будет?
— Видимо, не скоро.
— Всё равно, я подожду его. Сутулый уселся на единственный стул.
— Но я сейчас ухожу, — сказал Бабёф, застегивая сюртук.
Агент пристально посмотрел на него.
— А может быть, вы и есть Рош?
— Нет, я не Рош, — ответил трибун. — Но если бы я был Рошем, что бы вы мне сказали?
— Я бы предъявил вам это. — Сутулый протянул сложенный вчетверо лист бумаги.
То было предписание гражданину Рошу немедленно явиться к мировому судье секции Елисейских полей.
«Это ордер на арест», — подумал трибун. Стало тоскливо. Не хотелось верить, что сейчас, когда разворачивается такое дело и когда его участие совершенно необходимо, опять многомесячная отсидка со всеми сопутствующими прелестями… Они, правда, даже не удостоверились в его личности, назвали его «Рошем», несуществующим именем… Постараться использовать эту их ошибку…
Пожав плечами, Бабёф возвратил повестку, заметив:
— Как хорошо, что я не Рош!
Сутулый всё более подозрительно присматривался к нему.
— Нет, ты Рош! — выпалил он наконец. — Если бы ты не был Рошем, ты не спросил бы у меня бумагу!
— Говорю тебе, я не Рош!
— Тогда предъяви документы.
«Так я и предъявил тебе документы!» — усмехнулся Бабёф.
— У меня нет при себе документов.
— Тогда пойдёшь со мной.