Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни
Шрифт:
Должно быть, они когда-то безумно любили друг друга. Это чувство не исчезло бесследно, как и красота Карлотты… Андреани сразу смягчился.
— Сделайте это ради меня, Андреани, — добавил Эрнест почти умоляюще. — И не забывайте, что именно американцы разорили вас.
— Не надо плакать, Леа. Мы ведь вас очень любим, — сказала Карлотта, — вы сами знаете.
И вдруг после этого разговора — собрание. Какая же это сила, совсем особенная атмосфера! С каким гневом говорили, вставая один за другим, и мужчины и женщины. «И знаешь, Леа, когда они так шумели, стучали кулаками по столу, а некоторые даже выражались не совсем прилично, мне самому хотелось крикнуть им — давай, давай, не стесняйся! Ведь они и наш дом защищали. Рабочие сильны и знают свою силу, не дают себя в обиду, этого у них не отнимешь. И потом, зря говорят, будто они ничего не признают, кроме своих организаций и своих интересов. Когда Гиттон объявил,
— По правде сказать, это получилось случайно. Теперь ведь, куда ни пойдешь, всюду людей подстерегает такая же беда, как и нас. Вы все знаете, что у меня мальчик пропал; его приютил у себя один крестьянин. Он сообщил мне об этом, правда, не сразу, но сообщил — крестьяне не любят спешить. И то сказать, они ведь не сдельно работают. Мы здесь по часам рассчитываем, а они — по месяцам. Как только мне сообщили, где мой сынишка, я сейчас же покатил туда на велосипеде. Теперь я немного знаю, что там делается. Крестьяне, видно, тоже недовольны…
Господин Эрнест подумал сперва: если крестьянам удастся отстоять свою землю, тогда американцы обязательно расширят территорию аэродрома за счет поселка… Но Гиттон как раз говорит обратное — сопротивление крестьян и наше сопротивление взаимно усиливают друг друга. И, слушая слова Гиттона, Эрнест усомнился в своем первом выводе. Тут есть над чем поразмыслить.
Во всяком случае бесспорно, что далеко еще не все потеряно: американцы попомнят свой проклятый аэродром. Ходят слухи, что создается второй комитет, поскольку американцы угрожают также захватить большой дом, где помещалась немецкая комендатура, — после войны в нем устроили школу профессионального обучения. Сейчас школа закрыта на каникулы. Словом, все одно к одному. В этом месте речи Гиттона в зале раздаются недовольные голоса.
— Профшкола — это, конечно, хорошо. Но сейчас-то она пустует, да, поди, и совсем закроется. Почему бы нам туда не въехать? Там больше тридцати комнат получится. Все лучше, чем в наших развалюшках!
Домой старики возвращались в кромешной тьме — ни одного фонаря, ни одной лампочки. Леа повисла на руке мужа, а он осторожно ощупывал палочкой дорогу. Вдруг господин Эрнест сказал:
— В конце концов, Гиттон поступил геройски. Я, конечно, не сравниваю его с нами, но ведь он тоже сумел выйти из положения — приспособил для жилья дот. Кто знает, если бы ему повезло, он бы тоже мог…
— Какой ужас с этим мальчиком, который сбежал! — невпопад ответила Леа. — А мы-то ничего и не знали!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Старик Ноэль и маленький беглец
И действительно, Поль убежал не очень далеко — всего за пять километров. Он сам не помнил, как очутился на зацементированной дорожке, огибавшей бывший немецкий аэродром, а потом зашагал куда глаза глядят. С наступлением темноты ему стало очень грустно, и с каждым часом мальчик все острее сознавал свою вину перед папой и мамой Гиттон, которых он так незаслуженно огорчил. А все-таки вернуться он не решался. Грубые башмаки больно натерли голые ноги, он чувствовал, что лодыжки у него все мокрые от крови, и ему становилось еще страшнее. К боли он притерпелся, да и на ходу она не так давала себя знать, зато стоило остановиться на минуту, и ноги жгло, как огнем. Если вернуться домой ночью, придется рассказать, как было дело, или что-нибудь сочинить. И от этой мысли Поль тоже страдал… Так он и не посмел повернуть назад. Наконец он добрел до какой-то деревни. Только несколько огоньков мерцало среди разрушенных войною домиков; откуда-то доносился собачий лай. От этих одиноких ферм веяло безнадежной тоской. Черные тучи шли очень низко и очень быстро, казалось, что сама ночь движется над уснувшей деревней и вся эта громада мрака, только каким-то чудом висящая в воздухе, вот-вот рухнет на землю всей своей тяжестью. И лишь одно сковывало эту бегущую куда-то ночь — неумолимый холод, как будто задавшийся целью превратить путника в ледяной столб. Поль крадучись направился к тускло горевшему огоньку. По запаху свежего навоза мальчик догадался, что здесь ферма. Во дворе загремела цепью собака, но не залаяла. Поль подошел на цыпочках к освещенной двери и, сам не зная зачем, стал прислушиваться — его поразил глухой, мерно повторявшийся звук: проснувшаяся корова тихо била хвостом о перегородку; из приоткрытой
— Не трогайте меня, дяденька!
Да это мальчишка! Откуда он взялся, что он здесь делает?
Поль, не спуская глаз со страшного старика, медленно, как затравленный зверек, стал отступать в темноту, а крестьянин старался приблизиться к нему, успокоить его, манил рукой. Наконец ему удалось схватить беглеца — хоп, готово! Хоть и старик, а проворства не потерял, привык ягнят в отаре ловить.
— Да не вырывайся ты, я ж тебе ничего худого не сделаю! Медор, чтоб тебя разорвало, замолчи, чортов пес! Ты, парень, что в моем хлеву потерял, признавайся?
— Ничего… я просто хотел туда войти… поспать.
— А я вот тебя сейчас к жандарму отведу. Говори, откуда ты взялся? Кто ты таков есть? Ты, видать, не здешний.
— Я убежал.
— Как так «убежал»? Откуда убежал? Тебя что, родители бьют?
— Нет, никогда не бьют.
Старик сразу размяк.
— Иди-ка за мной. Здесь и замерзнуть недолго. Вон какая стужа!
Поль с трудом передвигал ноги и еле поспевал за широко шагавшим стариком.
Они вошли в просторную комнату, пол в ней был выложен черными неровными плитками, местами уже потрескавшимися. Над большим столом из некрашеного дерева свисала маленькая электрическая лампочка с колпачком из газетной бумаги вместо абажура. В другом углу старомодная печка на четырех высоких ножках, а на ней в котле что-то парилось — судя по неприятному запаху, картофельные очистки. Хозяин, очевидно, оторвался от ужина. Рядом с кружкой молока лежал недоеденный ломоть хлеба, а в большой чашке желтел кружок масла. Но живописней всего был сам старик — очень высокого роста, худощавый, порядком одряхлевший, седоусый. Он встал посреди комнаты, так и не выпуская из рук молотка, с которого Поль не сводил боязливого взгляда.
Заметив взгляд ребенка, старик положил молоток рядом с кружкой, как бы вместо столового прибора.
— А ты меня напугал, малыш, — и добавил извиняющимся тоном: — Здесь мы на отшибе живем. Того и жди, залезет какой-нибудь бродяга.
К чему вдруг он стал рассказывать все это мальчику, который волчонком озирался вокруг? Что этому мальчишке до здешних бродяг? Ничего не поделаешь, привычка думать вслух. Иногда старик обращался с речью даже к своим коровам.
— Ты, должно быть, что-нибудь натворил. Хороший мальчик так, зря, из дому не побежит.
Поль ничего толком не ответил, свое имя он тоже не хотел назвать. Он даже приврал немного — сказал, что пришел издалека. Хотя Поль уже раскаивался в своем бегстве, но страх все усиливался — он боялся гнева и огорчения Гиттонов, а еще больше насмешек сверстников. Старик заставил мальчика поесть, потом, не обращая внимания на его крики, промыл перекисью водорода окровавленные лодыжки и пятки, подтащил к огню сенник и уложил своего гостя. Поль улегся, не раздеваясь, и старик, пожелав ему спокойной ночи, добавил: — Спи, утро вечера мудренее. — Всю ночь Полю снилось, что он идет и идет куда-то по острым камням и они режут его босые ноги. Чуть свет старик Ноэль отправился к мэру, на его ферму.
— A-а, знаю, знаю, — ответил мэр, выслушав рассказ Ноэля. — Я видел в газете объявление. Выдумывает твой мальчишка, что издалека пришел. Он сын здешнего докера. Если по аэродрому пройти, так не больше четырех километров.
— В ихнюю мэрию, по-твоему, заявлять?
— Не надо, ну их! Неприятностей не оберешься! Начнут в полицию таскать. Лучше отвези его потихоньку сам, и дело с концом.
— Ты мне скажи, какой адрес дан в газете. Завтра я на лошади его и отвезу.
Тем временем беглец сидел на ферме Ноэля под замком. Правда, ноги у него так болят, что башмаков он надеть не сможет, но с мальчишками лучше держать ухо востро. Для полного спокойствия старик запер ставни и потушил в печке огонь. В комнате было полутемно, свет проникал только через узенькое оконце над дверью, затянутое паутиной. Приспособив обрывок половика, Поль босиком ловко передвигался на нем, как на плоту, по всей комнате, заглядывал в горшки, открывал ящики, перетрогал множество незнакомых ему предметов.