Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни
Шрифт:
— У меня тоже детей не было, — вставил Ноэль, даже не глядя на собеседника, по своей привычке рассуждать вслух. — А я всегда очень хотел ребятишек иметь, да жена умерла в тридцать лет. Потом так и не женился второй раз, не до того было. Вы что же, хотите сейчас ехать? Передохните немного. Вам ведь далеко трястись на велосипеде, да еще с малышом. И дождь как раз пошел. Мы только что собирались закусить, — сказал Ноэль, входя в кухню. Приподняв крышку, он заглянул в кастрюльку, стоявшую на огне. — Не бог весть какие кушанья, но зато дают силу. Картошки поедим с салом. Молоко есть,
— Если бы мы так ели хоть через день! — вздохнул Гиттон.
— Ну, ну, не надо преувеличивать.
— Как так «преувеличивать»? Поль, ведь верно я говорю?
Ноэль взглянул на мальчика, которого отец призывал в свидетели правоты этих слов, и ему стало не по себе. Чтобы переменить разговор, старик стал рассказывать гостю о том, какая музыка шла в деревне вчера и позавчера.
— И у нас то же самое, — подтвердил Гиттон, — но мы еще пока их столбов не тронули.
— Ах, вот как! А у нас вчера говорили, будто они из-за вас сюда переносят аэродром. Ведь сейчас они куда больше земли заняли, чем немцы. Вон, смотрите-ка, видите ферму, где дерево, так они и ее тоже хотят прихватить.
— Нет, это не из-за нас. Они в нашем поселке разошлись почище, чем у вас в деревне. Расширяют прежний немецкий аэродром. Когда я сюда ехал, так мы с вашим сторожем видели, что всю правую сторону поля они уже обносят проволокой. И даже часть дороги туда отходит.
— Значит, мы теперь совсем в ловушке очутимся. Последнее время поезд к нам сюда приходил только два раза в неделю. Потом и его отменили. Снова как в пустыне будем жить.
— Не следует им давать воли, — посоветовал Гиттон.
— И мы тоже не даем, — ответил Ноэль немного невпопад. — Пока дождь идет, ты бы поел с нами.
Старик вдруг, без всякого перехода, начал говорить Гиттону «ты». А «с нами» означало самого Ноэля и Поля.
— Не знаю, как и быть, — ответил Гиттон. — Ехать надо, хочется как можно скорее успокоить жену.
— Ладно, чего там. Дождь-то зарядил, а когда кончится, это уж от господа-бога зависит. Придется переждать, пока перестанет. А ты, беглец, выпей-ка молока. Ну и любит же он молоко! Пьет, что твой теленок! Только подливай.
Гиттон изо всех сил вонзил под столом ногти себе в ладонь. Старик бессознательно нанес ему жестокий удар. Сразу видно, что они тут ничего не знают! Им-то хорошо здесь, в деревне, от земли кормятся. Вот и думают, что везде так. «Не надо преувеличивать!» — сказал Ноэль. А когда в доте появлялось немного молока, Поль оставлял его Клодетте или малышке Жану. Он даже ни разу не заикнулся, что любит молоко. И теперь, когда отец узнал его тайну, Поль густо покраснел.
— И сметану любит тоже, и масло!
Конечно, старик гордится своим молочным хозяйством. Хочет, должно быть, похвастать, что у него такая вкусная снедь. И все-таки…
— И не удивительно, что любит! Ведь дома он никогда не видит ни сметаны, ни масла.
— Быть не может! Неужели так-таки никогда и не видит? — спросил старик, стискивая зубы.
На прощанье Ноэль уложил в скатерку целую кучу продуктов, и туго набитый узелок привязали к рулю велосипеда.
— Я вижу, ты умеешь на велосипеде ездить. Отец дает тебе машину, а? Так ты приезжай ко мне, беглец, по четвергам или в воскресенье. Навещай дедушку Ноэля.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Два товарища
Жильбер не встает уже вторую неделю. Какая у него стала прозрачная кожа, словно от белых простынь падает на лоб и щеки этот мертвенный отблеск. И какая слабая, влажная рука. Пряди волос прилипли к вискам, как обычно у тяжело больных, долго пролежавших в постели. И все-таки он пытается шутить:
— A-а, заместитель явился!
— Заместитель, но только ненадолго, — в тон ему отвечает Анри. — Ты скоро поправишься.
— Я и сам надеюсь.
— Послушайте, Жильбер, пока у вас Анри, я сбегаю на минуточку домой. Вам спокойнее будет поговорить. Только вы, пожалуйста, не утомляйте Жильбера.
С тех пор как Жильбер слег, каждое утро к нему приходит на дежурство соседка, тоже член партии. После полудня ее сменяет другая. На ночь является кто-нибудь из активистов, иногда даже двое. Нельзя сказать, чтобы ячейка во всем стала образцовой, но в этом отношении дело наладили хорошо.
— Во-первых, я должен передать тебе привет от всех товарищей. Они просили сказать, что от всей души желают тебе скорейшего выздоровления; все уверены, что ты вернешься из санатория в полном порядке. Имей в виду, я пришел к тебе главным образом повидаться, а не о работе говорить.
— Работа неотделима от всего прочего, — говорит Жильбер, приподымаясь на подушках. — Возьми хотя бы моих добровольных сиделок. Предположим, что месяц тому назад к ним пришли бы и сказали: вы должны каждый день жертвовать всем своим свободным временем; думаю, что они здорово бы рассердились. А свои дежурства здесь они даже не считают жертвой, словно это в порядке вещей. Товарищ заболел, и они не могут относиться к этому равнодушно. Тут уж говорит сердце. Что же это — работа? И да и нет…
Жильбер замолкает на минуту.
— Надо, чтобы люди от всего сердца делали свое дело, вот что важно. Если не сумеешь этого добиться, значит, лучшие человеческие качества останутся неиспользованными. Будут растрачиваться впустую.
И, оторвавшись от своих мыслей, Жильбер спрашивает:
— Ну, как прошло собрание?
Анри с удовольствием начинает рассказывать о совместном собрании портовых ячеек. Ему досадно, что он не сумел воспользоваться подходящим случаем и сразу же, с первых слов Жильбера, не сказал ему что-нибудь утешительное о его здоровье. Но так лучше. Анри не покидает чувство, что в рассказе о собрании для Жильбера важнее всего сам Анри. Это и понятно. Ведь на время пребывания Жильбера в санатории на руках у Анри будут бесчисленные дела секции, и секретарь хочет знать, справятся ли эти руки? Анри понял это, настолько хорошо понял, что, не колеблясь, говорит о себе, даже испытывает при этом простодушную радость, с какой человек отдает себя на суд другому, зная, что честно выполнил свой долг.