Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни
Шрифт:
— Запри двери, холоду напустишь!
— Хорошо, сейчас, — ответил Эрнест.
Но для того, чтобы закрыть двери, требовалось либо выйти с Гиттоном на улицу, либо пригласить его в комнаты, потому что предложение стоило обсудить подробнее.
— Конечно, почему бы мне и не вступить?
— Вы совершенно правы, надо же защищаться. Значит, мы вас известим.
Как! Гиттон уже уходит, ничего не объяснив толком? Ну что за люди! Очевидно, привыкли все на ходу решать, на скорую руку. Присоединяетесь? Да? Нет? Им все кажется простым. Раз-два и готово. Вступил — и точка. Вас, видите ли, известят.
— А что мы будем делать в этом комитете? Присоединиться недолго. Но если мы ничего не будем делать — значит, все это зря.
В силу долголетней привычки
— Как это «что делать»? — переспросил он. — Да много что можно сделать. Хотя бы, к примеру…
— Вот что, вы лучше войдите. А то я замерз, как собака. Мне ведь не двадцать лет. Входите, входите, поговорим.
Леа, по-прежнему дежурившая у дверей спальни, сделала страшные глаза. Никак ей не втолкуешь, что надо все-таки сдерживаться при людях. Конечно, гость понял, что хозяйка дома не в восторге от его посещения. Да он еще, как на грех, назвал ее «мамашей».
— Хоть ноги-то вытрите! — закричала Леа, не выходя из своего укрытия. А потом так же пронзительно скомандовала мужу:
— Проведи его в кухню!
— А вы недурно устроились, — сказал Гиттон, оглядев стены и потолок. — Ничего не скажешь, молодец!
— А главное, все сам, своими руками, — подхватил польщенный Эрнест. — Один только рабочий мне помогал. Все я сам сделал: чертежи, фундамент сложил, и за плотника работал, и за каменщика — за всех. Только деревянную обшивку заказывал столяру. Но, должен вам заявить, мне это даром не прошло, состарил меня этот дом…
— Вы счастливец, — сказал Гиттон. — У вас еще больше оснований защищаться, чем у всех нас. Мы-то живем в бараках, в такие же бараки нас и выселят.
— Как так «выселят»?
До этой минуты Эрнест даже не допускал подобной мысли; он побледнел, беспомощно захлопал красноватыми веками.
— Леа, Леа, да ты послушай! Леа, ты слышишь, что говорит… — Эрнест показал на Гиттона и нерешительно добавил: —…господин… Они хотят забрать себе все, что попадает на территорию аэродрома.
— Быть этого не может! — в ужасе воскликнула Леа, выглянув из спальни. — Они не имеют права!
Гиттон выразительно махнул рукой. Что для них права!
— Право? — повторил Эрнест, — Будто ты не понимаешь…
— Но ведь это наша собственность, — перебила его Леа. — Вы, быть может, этого не знаете, так знайте. Это невозможно. Кто им позволит?
— Это больше, чем наша собственность, — добавил Эрнест, потрясая перед Гиттоном большими руками с узловатыми пальцами, и громко хлопнул ладонью о ладонь. — Полюбуйтесь-ка, вот этими руками все сделано! Ничего не просил у правительства, только разрешение выхлопотал. Одного гроша, ломаного гроша они в это дело не вложили. Послушайте, господин… простите… ах да, Гиттон. Так послушайте, вы ведь не знаете, как я дом построил. Всю жизнь я мечтал о собственном домике, еще перед войной прикопил денег и мог бы построить что-нибудь посолиднее. Но, слава богу, я вовремя почувствовал, к чему идет дело. Один раз со мной уже сыграли шутку во время войны четырнадцатого года. Вместо дома в Камбре, который мне остался после отца, я получил одни развалины… Поэтому я вовсе не желал строить для того, чтобы другие разрушали. И сколько раз, Леа, мы во время войны с тобой радовались, что не поспешили. А потом, когда война окончилась, все уверяли, что на этот раз мирная жизнь установится прочно. И тут я наконец решился. Я не мог поручить постройку подрядчику, слишком накладно, и подумал, что пятьдесят пять лет — не бог весть какая старость и, если взяться самому с помощником, дело пойдет. К тому же и время свободное было.
— Да, вспоминаю, — подтвердил Гиттон. — Я тогда только что вернулся из Германии, из нацистских лагерей, и мне так приятно было проходить мимо вашей стройки. Лежит груда новеньких кирпичей, фундамент растет на глазах. Детишки целый день здесь торчали…
— Правильно, правильно! — подхватил Эрнест и, повернувшись к жене, спросил. — А ты помнишь? Ребятишки
Да, теперь, когда дом уже готов, когда у тебя есть свой угол, редко вспоминаешь эти горячие деньки. Пришлось повозиться, и немало. Все соседи следили, справлялись, как подвигается дело… и помогали. А вот когда есть крыша над головой, становишься эгоистом.
— Вы, господин Гиттон, помните тех двух стариков, а? Один — Жежен, а другой, как же его звали? Ну, у него еще жена больная. Так со стороны можно было подумать, что они для себя дом строят. Каждый день являлись, все общупывали, давали советы, помнишь, Леа? «Я бы на вашем месте так сделал. А я вот вам что посоветую…» Свод над входной дверью — там кирпичи как раз Жежен укладывал. Сам-то я не знал, как взяться…
— Да, в то время было совсем по-другому, — добавил Гиттон. — Тогда говорили, что бараки поставлены только временно. Начали закладывать первый поселок Бийу…
— Нет, пожалуй, даже раньше, в январе, я начал рыть котлован, — вспоминал Эрнест. — В то время я только что выхлопотал разрешение. Что касается Бийу — вы не подумайте, что это я для вашего удовольствия говорю, — так вот Бийу хоть и коммунист, а много нам тогда помог. Верно, Леа? Он свое дело хорошо знал. При нем сразу же все пошло по-другому. Меньше чем через месяц после того, как Бийу стал министром, он прислал сюда какого-то своего помощника — начальника канцелярии, должно быть, или что-то в-этом роде. Я ходил к нему на прием, когда он принимал пострадавших. Сам-то я не пострадал, конечно, но все-таки пошел. Что хорошо у вашего Бийу, чем его метод хорош? Это то, что он заставлял выслушать человека, поддержать хорошую инициативу. Верно я говорю, Леа? Его представитель — очень солидный мужчина, в очках, видный такой. Думаю, что он не коммунист. У него перед фамилией даже приставка «де» есть, господин де… де… не помню сейчас. На него стоило посмотреть, а, Леа? Ведь Леа тоже со мной ходила, вдвоем легче защищаться. Посмотрели бы вы, как он улаживал дела… Все у него в руках так и горело: распределение помещений — пожалуйста, строительные материалы — пожалуйста, разрешение — пожалуйста. На первый взгляд даже странно казалось: подумает минутку и тут же дает ответ. Когда я ему изложил мое дело, он меня чуть на смех не поднял: «Участок у вас есть? Строительные материалы есть? Так в чем же дело? Действуйте, чего вы ждете? Разрешение вышлем позже. Да не будет у вас никаких осложнений, ручаюсь вам! Клянусь головой моих предков!» Так и сказал, помнишь, Леа? Мы тогда с женой даже переглянулись. Знаете, прямо не верилось, очень уж просто. Он только записал мою фамилию и адрес. В час он, должно быть, человек двадцать принимал. Как он только тогда свои очки не сломал: все вертел их, то в рот возьмет дужку, то висок ею почешет… И представьте, не забыл своих обещаний: как он сказал, так все и сделал. Это была самая счастливая минута в нашей жизни. Я до сих пор каждую мелочь помню. Было это зимой, вот в эту же пору. Солнце еле пробивалось в окно, а он как раз у окна сидел, в серой бархатной куртке, так она вся как будто в синих полосах была, ведь в мэрии стекла синие. Если бы я знал, что он до сих пор в министерстве, я бы прямо ему написал или даже поехал бы в Париж. Будьте уверены, он всю их идиотскую затею с лагерем пресек бы. Да, у него размах был. А как вы думаете, он сейчас на своей должности?
— Вряд ли, — ответил Гиттон. — Однако я постараюсь разузнать. Раз он был в мэрии, там должны помнить, кто это такой.
Все-таки жалко стариков. Только что порадовались тем счастливым дням, когда строили свой дом, и тут же снова вспомнили со страхом, что не сегодня-завтра их могут выбросить на улицу. И главное, Гиттону нечего сказать им в утешение. Чтобы хоть немного подбодрить их, вселить в них уверенность, он решил объяснить, чего может добиться комитет защиты.
— Да, чорт их побери, здоровый кусок земли оттяпали! Немцы и то меньшим довольствовались.