Первый узбек
Шрифт:
Случайно мать с сыном столкнулись с табибом, частенько навещавшим их дом, чтобы в сотый раз заглянуть в драгоценную книгу, хранившуюся в семье. Тот вежливо поздоровался и с грустью поведал, что возвращается домой из караван-сарая от больной девочки, – родители умерли от морового поветрия, а девочка хоть и болела, но пошла на поправку. Но никого у неё не осталась, что с ней будет неизвестно… Караван ушёл без неё, не станут же караванщики задерживаться из-за какого-то ребёнка, тем более что платить за неё было уже некому… Жаль девочку, но на всё воля Аллаха. Зумрад слушала табиба и думала, что неслучайно произошла эта встреча. Она три луны назад родила мёртвого ребёнка. Всевидящий Аллах решил испытать её – как она поступит? Надо сказать Халилу и попросить его забрать сиротку к себе: такие дела не только люди похвалят, они Всевышнему угодны.
Табиб уже давно скрылся за каким-то дуканом, а Зумрад, уставившись невидящими глазами в пыль, перестала мечтать о нитках. Все её мысли крутились вокруг того, как поднести Халилу её задумку о необходимости приютить несчастную девочку в их доме. Как сделать так, чтобы муж захотел взять больного ребёнка в дом, но подумал бы, что это его желание. Мужчина – голова, но женщина – шея, и куда шея повернёт – туда и голова смотрит. Зумрад давно овладела искусством показывать мужу правильное направление его взгляда.
В тот же день после ужина и вечерней молитвы Зумрад, вместо надоевших сказок, унылым голосом завела печальную историю о несчастном ребёнке. Караванщики бросили больную девочку в незнакомом городе без друзей, родных, без денег и какой-либо помощи. Мать с отцом умерли, а больное дитё никому не нужно! Она так горестно вздыхала, поглядывая на Ситору, которую собирались выдать замуж, как будто представляла, что именно её дочка осталась где-то в чужих краях, покинутая всеми. Она даже всхлипнула два раза, вытирая слёзы кончиком головного платка. И Саид помог матери, сидя понурив голову, после каждого её слова повторял:
– Вот как бывает… Не приведи Аллах… Никому она не нужна… – Саид не видел эту девчушку, но, глядя на Ситору, живо представил её больной, лежащей на убогом топчане в нищенской кибитке в чужом городе. Он посмотрел на отца, перевёл взгляд на мать и жалостливо протянул: – Аллах милостив! Не дай Господь совершиться несправедливости!
Вся семья наперебой стала обсуждать, что же можно сделать, как помочь? А Зумрад притихла, прикидывая, всё ли она сказала и сделала для того, чтобы муж принял правильное решение? Халил, внимательно вслушиваясь в галдёж детей, поглядывая на всех своими рысьими глазами, спокойно сказал:
– Утром будем решать. Думаю, что один ребёнок нас не объест, если мы её в семью возьмём. Но родных надо будет поискать, есть же где-то дяди или тёти, бабушки и дедушки? Не с неба она свалилась: не бывает такого, чтобы в семье было только три человека. – Глава семьи сказал свое слово, и больше никаких разговоров.
Вот так и появилась у Халила-плотника и Зумрад-вышивальщицы ещё одна дочка, приёмная Лайло.
Девочке было лет двенадцать-тринадцать, она была худенькой и слабой, но выздоровела и потихоньку приходила в себя после пережитых страданий. Табиб часто заходил якобы для того, чтобы проведать болящую, а на самом деле всё читал и перечитывал драгоценную книгу Ибн Сина. Первое время девочка совсем не разговаривала. Зумрад даже подумала, что она немая, но оказалось, что Лайло, кроме кипчакского наречия, никакого языка не знала, что было крайне удивительно. В Мавераннахре даже шестилетние мальцы говорили на двух-трёх языках. Уж очень близко люди разных племён жили друг к другу, и если не все слова знали, то тридцать-сорок слов из других диалектов знал каждый. Халил, как и все в округе, свободно говорил по-кипчакски, но запретил домашним разговаривать на нём, чтобы Лайло быстрее научилась говорить на самаркандском диалекте и за короткое время освоилась. Та приглядывалась, прислушивалась и через некоторое время стала выговаривать слова на местном языке.
Голос у неё оказался низкий, бархатисто-переливающийся. Можно было подумать, что не девочка разговаривает, а у подростка голос
ломается. Вроде бы в платье, а голос как у парнишки. Его раскаты были приятны и необычны, словно майна перепёлку передразнивает. Платье, в котором девочку привели в дом, Зумрад приказала сжечь – вдруг какая зараза угнездилась. Переодели Лайло в обычный для всех наряд – длинное, украшенное узенькой тесьмой по вороту платье, доходящее до щиколоток. На голове яркий платок – мусульманка после восьми-девяти лет должна ходить в платке даже дома. По двору все ходили босиком, и только в зимнюю слякоть надевали хлопчатые носки и чорики, простую обувку из сыромятной кожи.
Никаких украшений у неё не было, и Зумрад на радостях, что девочка выздоровела, подарила ей крохотные серебряные серёжки с бирюзовыми глазками – для оберега. Бирюза самый полезный для здоровья камень. Сама проколола девочке ушки и очень удивлялась, что её родители не сделали этого ещё в младенчестве, – все дочки с рождения носили серебряные серьги, и только у Зумрад в ушах блестели золотые – подарок мужа на свадьбу.
Постепенно Лайло превращалась если не в красавицу, то по крайней мере в привлекательную девушку, не блиставшую броской красотой жителей Мианкаля, но обладавшей прелестью степного цветка. Невысокого роста, плотно сбитая, с маленькими руками и ногами и множеством чёрных косичек. Лицо у Лайло было круглое, как у всех кипчаков, но глаза не узкие, а широко открытые и довольно тёмные. Цвет ресниц и бровей разобрать было невозможно – она старательно намазывала их усьмой, объясняя это тем, что брови и ресницы у неё совсем некрасивые. Девушка не понимала, что красивого в ней не было ничего. Маленький приплюснутый носик, зажатый пухлыми щеками, терялся среди них. Привлекательными были лишь резко очерченный подбородок и яркие полные губы. На такую второй раз никто взгляда не кинет.
Некоторое время Лайло оглядывала всё хозяйство нового дома пытливыми глазами, будто прикидывала – где же она сможет пригодиться, да и пригодится ли вообще? Все обязанности в доме были строго распределены уже давным-давно по возрасту и по склонностям. Зарина кроме своего станка была главной в приготовлении еды – точно знала, что есть в кладовке. В каком хуме какая крупа и мука, в каком кувшине какое масло. Что из продуктов заканчивается, кого оправить на базар, что снять с огорода, что досеять на грядки. Следила за двумя подёнщиками, жившими на участке под навесом. Но для того, чтобы огород и участок приносили хоть какую-то пользу, у неё не было ни умения, ни терпения, ни характера. Расул с ловкостью масхарабоза всегда находил отговорки, если Зарина принималась отчитывать его за плохой урожай маргеланской редьки или жёлтой морковки.
Старшие дочери Халила, кроме того, что обучались рукоделию, помогали взрослым и следили за малышами, приучая их к полезному делу. Зумрад следила за всем остальным – именно так жили все большие семьи. Мужчины работали и зарабатывали деньги. Продажа тюбетеек, вышитых Зумрад, и полотна, сотканного Зариной, тоже была заботой мужчин. Принимали заказы, развозили их, торговались и торговали, искали заказчиков, показывая, что они могут делать. Но чаще всего не Халил искал заказчиков, а заказчики искали Халила. Люди в Афарикенте знали его отца, деда и прадеда как самых лучших резчиков по дереву.
Все с интересом ждали, что же выберет для себя Лайло. Зумрад её не торопила, понимая, что в новой семье, в чужом городе всё чужое, всё не так, как в доме у погибших родителей. Она вспоминала, что первые дни после замужества тоже была растеряна, но радовалась, что свекровь её поняла и не торопила. Да и по всем обычаям молодая жена целую луну носа из своей комнаты не высовывает. Зумрад с теплотой вспоминала, как буви Адлия и свекровь Муниса приучали её к новому очагу, к казанам, к тому, как надо себя вести, чтобы побыстрее привыкнуть к дому и хозяйству. Так и здесь: пусть осмотрится, не в гости пришла на посиделки; самое малое – до замужества, о котором ещё рано думать. Именно Зумрад и будет отвечать за приёмную дочь. Именно её будет благодарить или ругать будущий муж Лайло со всеми своими родственниками.