Первый узбек
Шрифт:
Человек, лишь вчера взявший в руки калам, сегодня думает, что многочисленные касыды и газели, написанные до него, не стоят ни единого взгляда великого хана. А вот то, что написал этот молодой и нахальный рифмач, исключительно в своей блистательной самобытности! За эту неповторимость и мелодичность стихослагатель надеется получить соответствующую награду в разнообразных подарках и драгоценностях.
Я хоть и скуповат, но хорошие стихи и изделия люблю, награждаю талантливых стихотворцев и ремесленников. Конечно, не по весу их создателя, как делают некоторые султаны и шахи, пуская пыль в глаза дипломатам и приезжим знаменитостям. Я награждаю достойно! Критикуя
Всё было бы хорошо, но разговаривает Нахли витиевато, использует утончённые обороты речи и пышные, трескучие сравнения. Они не имеют ничего общего с живой речью. Мне трудно было к этому привыкнуть, и я приказал Нахли:
– Вакианавис, если ты не будешь писать и говорить проще, я вынужден буду тебя заменить другим пачкуном, хотя бы Мушфики. Или бесталанным рифмоплётом, который лишь вчера научился держать кисточку в руке. – Мои слова если и расстроили Нахли, то это никак не отразилось на его лице.
Через некоторое время он принёс мне охапку свитков разных летописцев и стихотворцев прошлых лет, а также ныне живущих и здравствующих. Я с изумлением понял, что мой Нахли пишет намного проще и понятнее, чем остальные признанные гении.
История его жизни незамысловата – родился Нахли в Бухаре в семье Муаланы Мир Мухаммада, приближённого Убайдуллы-хана. Через некоторое время отец Нахли сбежал из родного города от Ахмад-хана, пришедшего со своими кипчаками разорять народы Мавераннахра. Муалана оказался в кашкадарьинском городе Кеше, где умер от лишений. Нахли тогда не было и восьми лет. Как прошла молодость самого Нахли, мне неизвестно, он мог бы рассказать об этом, но вспоминать тягостное детство не хотел. Видимо, до встречи с Кулбабой он бедствовал.
Я не настаивал на его откровенности. Главное, что он тщательно записывал все слова, сказанные мною. Вакианавис сопровождал меня в военных походах. Он подробно описал не только мои вымышленные подвиги, но точно указывал, кто, где стоял и кто что говорил во время многочисленных сражений. Хотя какие разговоры – говорить можно после битвы, если жив остался. Во время боя надо держать ухо востро, а саблю твёрдо!
Внешность Нахли самая обыкновенная, от других моих сардаров он ничем не отличается, такой же приземистый, чернобородый и узкоглазый. Одевается вакианавис как положено летописцу – ярко и броско, так приличествует приближенному великого хана. Это чтобы ненароком никто не подумал, что мне жалко для него денег.
Сегодняшний день не задался. Моё состояние отвратительно, затылок ломит, а ноги будто налиты свинцом. Я стремлюсь сократить пребывание Нахли в кабинете, хотя ещё вчера хотел его видеть для отправки в Герат к Кулбабе. Уже некоторое время я тайно готовился к обширным военным действиям против северных кочевых племён. Следует предупредить моего кукельдаша. Необходимо передать письма, написанные иносказательным тайным языком. Пожелания здоровья и подарки передаются для сокрытия широкой военной подготовки.
– Нахли, меня радуют твои новые произведения, ты давно уже ничего не приносил. С чем это связано? Я понимаю, что вдохновение – редчайшая легкокрылая птица, урывками посещающая творческого человека. Меня огорчает, что твои касыды перестали быть яркими. Тебя не вдохновляет стареющий хан или ты скучаешь по своему другу Кулбаба? Скажи мне, я не стану сердиться, а если ты захочешь его посетить в Герате, не стану тебя удерживать. Рядом со мной есть другие поэты, талант которых расцвёл рядом с тобой. – Как аккуратно я подвожу его к обязательному отъезду! Несмотря на то, что утром я съел совсем немного, меня жутко тошнило.
– Великий хан не рассердится на меня, что я на несколько дней уеду? Я так скучаю по вашему кукельдашу. Я люблю его и ценю его отношение ко мне. Но я не решался потревожить великого хана на пути его грандиозных свершений и гениальных замыслов! Если ваше благодеяние распространяется так далеко, что вы разрешаете мне отсутствовать некоторое время, то я по истечении недели отправлюсь в Герат. Счастье моё от вашего благосклонного внимания не знает границ! – Но тут я согнулся в судорожном позыве к рвоте. Нахли, в ужасе вскочив на ноги, заорал дурным голосом: – Помогите, табиба к великому хану! Табиба, ради Аллаха!
Я плохо помню, как после этих воплей кабинет наполнился людьми. В первых рядах в комнату ворвался Зульфикар. Я провалился в долгое забытьё.
С того неудачного посещения Нахли и его отъезда в Герат, луна успела дважды исчезнуть с ночного небосклона и вновь народиться. Сквозь узорные клеточки панджара в окно струился уже не утренний, а дневной яркий свет, пришедший на смену стылому осеннему утру. Лёжа на курпаче с подоткнутой под поясницу подушкой я предавался горестным и невесёлым мыслям, навеваемым недомоганием, свалившим меня с ног почти две луны назад. Вот уже несколько недель я не занимаюсь государственными делами. Изысканная пища не доставляет удовольствия, и только бессмысленное разглядывание кусочка осеннего неба позволяет надеяться на то, что я ещё жив. Недовольно ворочаясь, я раздражённо размышляю.
Сколько же можно лежать в спальне на надоевших до отвращения смятых курпачах? И я, кое-как натянув на себя халат, перебрался в кабинет. Резная хонтахта уставлена изящной посудой: на фарфоровых и стеклянных блюдах лежали оранжево-кремовые персики и красные яблоки. Яблоки у нас бывают разного цвета – от бледно-жёлтого до тёмно-бордового, но мне с детства нравятся красные, и только такие мне подают на стол. Золотистые груши, зелёные и сизые грозди винограда переплетались причудливым узором в невысокой гиждуванской вазе.
Небольшие пиалы наполнены миндалём, арахисом, фисташками, другими орехами и сушёными фруктами. Сладостей на подносах нет, я их не ем. Не потому что табиб Нариман не советует их употреблять, просто не люблю. Всё это изобилие трижды в день обновляет дастурханчи Абдул-Кадыр и три его помощника, не дозволяя порче пробраться на ханский стол. Не приведи Аллах, если хан отравится испорченным яблоком или гнилым орехом. Есть не хотелось, а мысли свербили мозг, не переставая терзать сомнениями.
Мой табиб Нариман знающий и искусный лекарь, но и он не может понять, что за болезнь угнездилась в старом теле, изношенном долгой жизнью. Или знает, но тоже боится сказать? По его лицу трудно угадать, о чём он думает. За бесчисленные годы, что он живёт подле меня, табиб привык скрывать свои мысли. Маска безропотного повиновения давно стала его истинным лицом. Этих лиц возле меня несметное множество, я перестал различать, кому они принадлежат. Настойки и лекарства, приготовленные табибом, на время облегчают недомогание. Но проходит день-другой, возвращаются дурнота и головная боль. Али говорит, что это старость. А я думаю, что это души убитых мною людей взывают к справедливости. Скольких смертных я отправил к праотцам своими руками? Немногих… И лишь в сражениях. Я никогда, в отличие от других правителей, не пытал пленников сам. Зато, оставаясь с незапятнанными кровью руками, позволял делать это своим палачам.