Первый узбек
Шрифт:
Насилие над захваченными женщинами мне было отвратительно, ни разу в жизни я до этого не опустился. Даже гаремы захваченных султанов и ханов не делал своими, но я раздавал их своим приближённым, а это ещё хуже. Многие ханы поступали по-другому. Наш благословенный предок, основатель нашей династии, Шейбани-хан, выбирал из гарема побеждённого очередную жену для себя. Он всегда смотрел не на красоту женщины, а на её родство с чингизидами. После захвата Герата Шейбани-хан выбрал себе вдову Музаффар-Хусейна, Ханзаде-ханум, дочь Ахмад-хана и сестру Султан-Хусейна. Сам я мог бы отправлять захваченных женщин в семьи родителей, но и там они никому не нужны. Такова незавидная участь
Сейчас я думаю, что меня медленно травят. Делают это тайно по приказу моего единственного сына и престолонаследника Абдулмумина. Подозреваю, что меня пытаются уморить ядом, который действует медленно, но неотвратимо. Где-где, а у нас на Востоке много ядовитых змей, насекомых, ярко цветущих растений, но они так ядовиты, что даже приближаться и ним небезопасно. Есть знатоки по ядовитым снадобьям. Отравят так, что ни один табиб не заподозрит преступления – занедужил старый человек и умер в благости. Абдулмумин перед смертью не станет размышлять об убитых им людях, а их столько, сколько волос в моей бороде. Возможно, больше. Мысли эти появились недавно и не дают покоя. Я в своей жизни почти не болел, а сейчас слабость во всём теле, после еды тяжесть в желудке, кружится и болит голова.
Раньше я не подозревал, что голова может так сильно болеть. Хотя самое ужасное в моей болезни – расстройство кишечника. Оно изводит меня пуще головной боли и тяжести в желудке. Поначалу табиб подозревал холеру, но от холеры люди умирают быстро, исходя злым, неудержимым поносом. На меня же он нападает время от времени. Не даст Аллах умереть мне, сидя враскоряку на нуждном горшке, не по-мужски это. Иногда тело моё горит, сам я покрываюсь липким, противным потом, а в другой миг мне становится холодно, толстые одеяла с жаровнями не спасают от частой дрожи. Болезнь вызывает у меня сильное недовольство, я злюсь сам на себя, на окружающих, на табиба и трёх его говорливых подмастерьев. Но я ничего поделать не могу: немочь меня бесит, как надоедливая муха. Она отвратительно жужжит, кружит и норовит сесть на нос, а я не могу её отогнать.
Абдулмумин – любимый и единственный сын. Он с детства знал, что других наследников нет. У меня и моей жены, его матери, не было детей, кроме него. Жена моя, Махд-и Улйа-салтаним, дочь Дин-Мухаммад султана была, по словам придворных, оком и светочем в султанском роду, а для меня единственной женщиной, которую я любил. Конечно, были у меня и наложницы, но лишь одна из них родила дочку. Никого из наложниц я не обидел. Выдавал их замуж с хорошим приданым, как это принято, и за тех мужчин, которые сами изъявляли желание взять себе девушку из моего гарема. Жена моя была не только красива, она была умна, прекрасно воспитана, играла на гиджаке, знала грамоту, умела складывать газели. Махд-и Улйа-салтаним являлась безупречной правительницей на женской половине дворца.
Дочка, рождённая наложницей, в раннем детстве была засватана за индийского падишаха и покинула гарем ещё ребёнком. Я в очередной раз пожертвовал своей кровью для сохранения мира на границах государства и покоя в стране. Злопыхатель скажет: «Легко жертвовать кем-то – лишь бы не собой». Вот и нет. Кем-то, особенно родными детьми тяжело распоряжаться, в этом заключается главная трудность жизни правителя.
Сын с детства отличался жестокостью – не оправданной жестокостью правителя, а бездумной свирепостью избалованного ребёнка, которому всё позволено его отцом и воспитателями. Я был так занят войнами, строительством, реформами и другими важными делами, что не мог вовремя пресечь его гнусные причуды. Многие отцы грешат этим пороком, отнекиваясь от своих детей занятостью. Его воспитатели, мамки-няньки, прислужники и даже аталык Джаккельдиби-эмир чаще всего умалчивали о позорных наклонностях наследника, считая их простым озорством.
Неужели можно считать озорством издевательство над щенком, которому Абдулмумин сначала отрезает уши и выкалывает глаза. Потом поочерёдно отрубает лапы, наслаждаясь визгом несчастного беззащитного существа, заливаясь при этом дурным смехом? А ведь смотрели. И ради того, чтобы наследник не пожаловался отцу, посмеивались вслед безумному хохоту Абдулмумина, уверяя себя, что тот воспитывает в себе с ранних лет твёрдость духа. Мой сын с детства был нечувствительным к боли, да и сейчас такой же. Я никогда не видел, чтобы он плакал, но также не помню случая, чтобы он кого-то пощадил.
Рабочих в Балхе, восстанавливающих крепость, возводящих стену вокруг города и допустивших огрех в работе, он приказал живьём замуровать в стену. Совсем как Тимур. Но тот приказал замуровать врагов, оказавших сопротивление при взятии города, – а этот казнил своих людей, своих подданных, осиротил детей. Лицо его при этом было равнодушное, спокойное, как будто не живые люди извивались в тисках строящейся стены, а кирпич неровно лёг, и его надо подправить. Это всё он проделал, будучи шестнадцати лет от роду! Я сам этого не видел, но мне постоянно доносили о его деяниях. Однако это не первое и не последнее проявление его извращенной свирепости.
Правитель должен быть твёрдым, но не безжалостным к своим подданным, иначе останешься один. Твои потомки будут вспоминать лишь стены, выложенные человеческими телами, а не мечети и медресе, построенные тобой. Спустя века твоим именем будут пугать детей. Поэтому отравить родного отца, стоящего на пути к полновластию, для него не грех. Насильно приближая мою кончину, он не понимает, что в силу преклонного возраста я и сам скоро уйду к порогу Аллаха. К своей любимой и единственной жене, которую никогда не забуду за кротость нрава и счастливый характер.
Кабинет, моё прибежище на все времена, соединяется со спальней проёмом двустворчатой двери. Сама комната увешана коврами работы западных и местных мастеров. В кабинете ковры хорезмской работы. Для них характерен чёрно-красный рисунок. С виду он кажется грубым и непритязательным, но наделён строгой законченностью. Бухарские ковры по цвету более яркие, насыщенные, ворс их длиннее и узоры такие, что хочется рассмотреть их поближе. Как же мастерам удаётся соединить в своём искусстве такое количество разных несочетаемых оттенков, да так, чтобы глазу было приятно? Моя любовь к коврам равна моей любви к коням любой породы, к собакам и разнообразным ловчим птицам.
Оглядевшись вокруг, я надкусил яблоко, уверенный в том, что яблоко, в отличие от питья и жидкой еды, отравить сложнее. Сок, брызнувший в рот и оросивший язык своеобразным кисловатым вкусом, дал мне почувствовать если не радость жизни, то её несомненное присутствие. Мысли катились дальше.
Бусины оставшихся дней падают одна за другой с нити моей жизни, и жалею я только об одном: дело моего существования пропадёт от дурного правления моего сына. Потомки забудут о том, что я совершил, построил, создал. Что при моём правлении народ жил, не боясь несправедливого преследования и наказания. Последние годы я чаще всего нахожусь в бухарском Арке. Бухару называют благословенной, великой, считают самым красивым городом на Востоке. Я так не думаю. Город пыльный, и, кроме высоких корявых дувалов, ничего интересного вокруг не видно.