Первый узбек
Шрифт:
– Опять ты попал десять раз в цель, а ханзаде только семь, сколько раз тебе говорить – не лезь впереди солнца! – мой наставник эмир Тан-Саййиди-бий джалаир со знанием дела трепал зульфикарово ухо, пытаясь сделать ему как можно больнее. На это учитель был большой мастер.
Зульфикар молча терпел, только старался вывернуться из цепких лап своего мучителя. Я, не помня себя от ярости, зло пнул эмира Тан-Саййиди по ноге и заорал:
– Не смей меня бить, никогда не смей этого делать! – я был готов своими детскими слабыми ручонками придушить наставника. Недетская ярость клокотала тогда в моём голосе. Я ощущал себя Зульфикаром, ощущал его боль как свою.
Тот от неожиданности отпустил многострадальное ухо моего брата и завопил:
– Я наказываю этого безродного, а вас я никогда и пальцем не трогал!
– Ты не понимаешь, что когда бьешь его, то больно мне! – в тот миг мне действительно было плохо, моё правое ухо пылало и ныло от нестерпимой боли, казалось, что оно уже оторвано и валяется в пыли…
Наставники никогда не могли понять нашей связи, да я и сам всю свою жизнь не мог разобраться, почему Зульфикар ближе мне, чем все братья и даже отец. Спустя короткое время наставники перестали наказывать его, а я старался как можно реже проявлять на людях свою привязанность к нему. Я понимал, что ничего хорошего это не сулит ни Зульфикару, ни мне. Мы никогда не расставались, но он старался держаться как можно незаметнее. Он был тенью или подобием тени.
Возможно, его родители были простые люди и им приказали отказаться от него ради меня. Возможно, что он был сиротой без всякой родни. Тогда я о его близких ничего не знал. Наверное, они тосковали по своему ребёнку, но я никогда не стремился об этом узнать, а Зульфикара я не спрашивал, чтобы не бередить его душу. Но в молодые годы я думал, что Зульфикар сирота, а его мать умерла после того, как некоторое время кормила нас с ним своим молоком.
У моих братьев тоже были кормилицы, у них тоже были молочные братья, но я не замечал, чтобы они хоть изредка вспоминали ту женщину, которая их выкормила. Какая-то глубокая, непостижимая тайна кроется за всем этим. Наверное, для всех моих свершений Аллах послал мне незримую для врагов защиту: моих молочных братьев Зульфикара и Кулбабу!
– Так что мы станем делать? – я был в некоторой растерянности.
– Ничего, подождём немного. До Балха далеко. Самое главное сейчас, чтобы ты был здоров. И незаметно надо провести смотр войск, лучше по частям, не привлекая ничьего внимания. Я тут посижу в задней комнате, а ты поговори с накибом, он человек разумный и предан тебе. – Я сам всё это понимаю. Понимаю, что надо приближать к себе таких людей, как накиб Хасан-ходжа. Знаю я его так давно, что мне кажется, что он родился и вырос рядом, хотя его предки из Самарканда, а родственники со стороны матери – выходцы из ташкентского вилоята..
Задняя комната была сооружена давно, придумал её Али. Он рассказывал, что при дворе турецких султанов такие комнаты часто делали для подслушивания и подглядывания за врагами и друзьями. В крохотной каморке стоял кувшин с водой, войти в неё можно было или из моего кабинета или из коридора, по которому бегали слуги. Неприметная дверь, редко запираемая, не привлекающая ничьего внимания. А если кто и интересовался, что за дверь, то, открыв её, видел кучу старых ковров, наваленных в беспорядке. Судя по всему, никто не догадывался о существовании тайника. Потому иногда я сам до начала обсуждения какого-либо важного вопроса заходил в неё, сидел в темноте и слушал, что думают мои приближённые, что собираются предпринять. Если бы эмиры знали о существовании тайной комнаты, то постарались бы придерживать свои бредовые мысли и болтливые языки.
Накиб явился через два вздоха, словно стоял за дверью. В указах, грамотах и фирманах его имя стояло первым после моего, он был моим советником по вопросам внешней и внутренней политики и, что самое главное, занимался подготовкой военных походов. Отвешенный им поклон был верхом изящества, несмотря на его возраст, он был всего на десять лет моложе меня. Хитрости и опыта ему было не занимать.
– Великий хан, подобно солнцу, озаряющему всё вокруг… – как же мне отучить приближённых во время выполнения работы не сотрясать попусту воздух в кабинете? Необходимы новые правила и соблюдение их выполнения под страхом физического наказания. Ну это я преувеличиваю. Я поморщился:
– Не до славословий. Прочитай. Подумай и скажи своё мнение. Я знаю, ты предан мне, предан нашему государству, предан делу единства родины, поэтому прежде чем ответить подумай сто раз. – Донос Хикмета перекочевал в его руки, и накиб принялся внимательно читать. Несколько раз он морщился, тряс рукой, державшей смятую бумагу, потом спросил:
– Этому человеку можно верить? – на лице накиба явно было написано сомнение.
– Верить никому нельзя, ты это знаешь лучше меня. Поскольку сам научил меня верить лишь тому, что я родился, а ещё тому, что когда-нибудь умру. Но я склонен думать, что человек пишет то, что видит.
– Это плохо, великий хан! Это война. Возможно, ваша болезнь как-то связана со всем этим. – Он пожевал губами, словно пробуя на вкус то, что написано в доносе, опять поморщился. – Война.
Накиба совершенно не удивило то, что против меня идёт родной и единственный сын. Всю жизнь он был при дворе на разных должностях и его ничем не озадачишь. Привык за долгие годы к тому, что союзы между эмирами и султанами недолгие, распадаются так же быстро, как и создаются. Так под жаркими лучами исчезает внезапный весенний снег.
– Великий хан! Много чего неприятного случилось за последнее время, в наших северных пределах неспокойно. Таваккул тайно готовит войска, налоги поднял до небес, у дехкан и скотоводов сборщики налогов отбирают последнего барашка и мешок ячменя. Доносят мне, что его войско исчисляется сотней тысяч, как он рассчитывает прокормить эту голодную ораву, я себе не представляю. – Накиб угрюмо насупился.
– У Таваккула всё племя, вместе с грудными детьми, с лошадьми и собаками меньше восьмидесяти тысяч. Но даже пятьсот кочевников, напавшие на беззащитное селение, вырежут его без остатка.
– Великий хан! Если кормить войско и людей впроголодь, то на каждый день пути от Дашти понадобится не менее трёхсот баранов! А сколько зерна, крупы, кумыса и всего остального? Или они рассчитывают грабить наши селения, оставляя после себя пустыню? А если ваши противники сговорились и будут наступать с юга и севера? Тогда нам придётся несладко. Подумайте, великий хан, может быть, попытаться договориться? Заплатим омон-пули и переждём неблагоприятную пору? – ой-бой, это что же такое? Не успел я его мысленно похвалить, как он решил меня разочаровать и прямиком шлёпнулся в лужу моего недовольства?