Пёс имперского значения
Шрифт:
Пока баварец оттачивал каллиграфическое мастерство, Гиви как-то внезапно подобрел, перестал ругаться, но ранее отобранную бутылку так и не вернул.
— Ладно, извини, погорячился, — примиряющее произнёс он. — Но ведь и ты тоже….
— Я что, специально? Кто мог подумать, что этот британец окажется таким хлипким?
— Хоть немного успел допросить?
— Успел-успел. Меня другое беспокоит, Гиви….
— Коньяк?
— Да хрен с ним, с коньяком! Кстати, бутылку верни!
— На, — Гаврила, не ожидавший от меня покладистости и миролюбивости, вернул требуемое. — Ты о чём сейчас?
— Вообще…, и о жизни в частности, — пара глотков способствовала красноречию. — Не замечаешь, что жизнь эта какая-то странная пошла?
— Поясни.
— Чего ещё пояснять? Сам не видишь? Мельчаем мы, Гавриил Родионович, мельчаем. Помнишь, во времена оны? Динозавры не понравились, всю планету обожрали и обгадили — бабах метеоритом, и ладушки. Гиперборейцы оборзели — и их тем же, и по тому же месту. Вспомни, да мы этими метеоритами как мухобойкой шлёпали.
— И что с того? — Гиви выдернул у меня бутылку из руки и нервно ополовинил её.
— А то! Мельчаем, говорю. Империю там снести к чертям, или остров какой утопить. Но не более. Потом ещё хуже — этого нельзя, того нельзя… Тьфу, гуманистами стали, аж самому противно.
— Изя, не провоцируй.
— Я провоцирую? Господь с тобой. Наоборот, моё стремительно прогрессирующее миролюбие…
— Это когда города в щепки разносил? — перебил Архангельский.
— В пыль… Там же в основном глинобитные дома были. И что с того? Да, были и мы удальцами! Только это в прошлом, понимаешь?
— У тебя депрессия.
— Вот обзываться не надо, а? Просто надоело вытирать всем сопельки и сажать на горшок. Понял? Мельчают люди, и мы вместе с ними. Всяк суетится, лжёт за двух, и всюду меркантильный дух.
— Пушкина цитируешь?
— Ну да, я же сам эти строчки и диктовал Александру Сергеичу.
— Да ты поэт, — Гиви наглой лестью пытался поднять моё настроение. Но потом грубо уточнил: — Хрен ты собачий, а не поэт.
— Это почему? — оба последних утверждения что-то меня не устраивали. Особенно предпоследнее.
— Присягу помнишь?
— Конечно! Отче наш, иже еси на небеси…
— Не эту. Настоящую, а не официальную.
— Про "хранить и защищать"? Помню.
— Ну… Ну так храни и защищай! А будешь нудить — получишь в рыло!
Не слишком радостная, однако, перспектива. Помню как Гиви ударом кулака перешибал мраморные колонны в собственном доме, обрушивая крышу на слишком юморных филистимлян, попытавшихся шутки ради обрить его наголо. Глупые шутки, скажу вам. Кому потом пришлось трое суток развалины разбирать без применения тяжёлой техники? То-то и оно…
Так, с чего бы мне продолжить хранить Советский Союз? А, вспомнил. Этот аглицкий майор, скоропостижно померший единственно при виде вполне невинных клещей для укладки шпал, греющихся в уютно потрескивающем костерке, успел таки поведать немало интересного. Весьма, я бы даже сказал.
Польская разведка, уже лет триста работающая на британцев, передала им сведения, касающиеся предстоящей коронации товарища Деникина. И те, соответственно, решились на радикальные меры.
— Ради какие меры? — переспросил Гиви.
— Свинью подложить хотят, — пояснил Лаврентий.
Это точно, свинью. И опять не своими руками, такие уж славные традиции в старой доброй Англии. Антон Иванович собирался обязательно встретить Сталина на Кобринском аэродроме, а вот по дороге в Дрогичин их кортеж ожидают не слишком приятные сюрпризы.
Одна группа диверсантов, просочившаяся через Брест, к настоящему времени должна была заминировать мост на Днепровско-Бугском канале, куда Иосиф Виссарионович решил приехать с экскурсией и инспекцией. Этот же канал, прямой, будто по линейке проложенный, и послужит ориентиром для неизвестных бомбардировщиков без опознавательных знаков, хоть сейчас готовых взлететь из чехословацкого Прешова.
— Они там что, сдурели в своём Лондоне? Сплин в голову ударил? — Гаврила перебил мой монотонный доклад. — Это же война!
— С кем, Гиви? После бомбардировки, в районе моста будет выброшен парашютный десант, набранный из беглых поляков и немцев, из-за своей гражданской войны временно оставшихся не у дел.
— Чего им между собой не воюется?
— Забесплатно? Не смеши, это же Европа.
Генерал-майор Архангельский задумчиво почесал затылок, уронив фуражку:
— Это нужно предотвратить!
— Так я слетаю по быстрому, наведу порядок?
— Изя, прекрати, люди сами должны решать свои проблемы.
— Да всего чуть-чуть помогу…
— Сиди, я сказал. И думай.
— Может Сагалевичу позвонить? — предложил Лаврентий Павлович, подсунув фон Таксу очередной бланк подписки. — А что, сейчас до Минска доедем, и звякну.
— Ты что? — возмутился Гаврила. — Никто не должен знать о нашем возвращении. Ушли и ушли, всё, с концами. А то брякнет что-нибудь в разговоре со Сталиным, вся конспирация к псу под хвост.
— Кто? — удивился Палыч. — Соломон Борухович? Будет молчать как рыба, он мне ещё с "Челюскина" полторы тысячи рублей должен. Не в его интересах афишировать наше присутствие.
— Думаешь, Сагалевич такой мелочный человек?
— И в мыслях не было, — ответил Берия, отыскивая в записной книжке номер телефона. — Полторы тыщи — это не деньги. Так что с его стороны это будет просто дружеская услуга. Можно сказать — бесплатная.
— Хорошо, уговорил. Звони.
Житие от Гавриила