Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
— Прекрасно? — со смехом переспросил Лютый Волк. — Еще бы, белолицая. Я вижу, твои глаза смотрят на меня так ласково, так нежно… Не правда ли, ты чувствуешь, как кровь заиграла у тебя в жилах?
— Да, кажется, ты прав, великий вождь, — сказала Елизавета. — Но выпей и ты за меня. Иди сюда, выпей все до дна. Выпей за блаженство этой ночи.
«Знахарь оказал мне неоценимую услугу, — сказал про себя Лютый Волк, — он сдержал свое слово: волшебный напиток подействовал, как чудо».
Он взял у Елизаветы кубок, поднес его к своим губам и разом опорожнил его до дна.
— Сейчас, — сказала Елизавета, и кроткие глаза ее странно засверкали, — сейчас и ты почувствуешь действие этого чудесного напитка. Сейчас, сейчас.
Елизавета не спускала глаз с вождя. Сердце ее судорожно забилось, когда она увидела, что он не оставил в кубке ни одной капли вина. О! Если б только яд подействовал скорее, чтобы дикарь уже не успел совершить преступления, которое он замышлял. Тогда Елизавета с радостью пошла бы к столбу пыток, с радостью перенесла бы самые жестокие муки, — все, все, только не позор. Смерти она не боялась, хотя она и знала, что смерти ей не избежать. Но пока Лютый Волк был еще на ногах. По его лицу нельзя было подумать, что он принял смертельный яд.
— Иди ко мне, моя белая голубка, — сказал он, снова обнимая Елизавету и увлекая ее к себе на пышное ложе, — иди ко мне и дай мне вкусить блаженства любви. Только что я снова отогнал тех зверей, которые во что бы то ни стало хотят тебя отнять у меня, они настаивают на том, чтобы я отдал тебя в жертву Великому Духу, но до рассвета я не отдам тебя, до рассвета ты можешь еще наслаждаться жизнью в объятиях моей любви.
Елизавета хотела сопротивляться, но индеец уже успел притянуть ее к себе.
— Твои уста — точно лесной ручеек, — сказал он, — дай мне напиться из него; твоя грудь мягче пушистого мха, на котором так хорошо отдыхать после утомительной охоты и войны, дай мне отдохнуть на твоей груди.
Он запрокинул голову молодой женщины назад и, прижавшись к груди Елизаветы, стал покрывать ее поцелуями, от страстности и бесстыдства которых несчастная содрогалась, как под ударами плети. Отчего же дикая сила индейца все еще не ослабевала? Отчего все еще не начиналось действие яда?
— Оставь меня, — со стоном сказала Елизавета, — оставь меня только на несколько минут, Лютый Волк. После я охотно пойду в твои объятия, лишь только ты протянешь за мною руки.
— А! Отчего же ты медлишь? Разве ты не видишь, что я безумею от страсти? Кровь бьет в моих жилах; она льется, как огненный поток. Я страдаю… мне больно… о! Да что же это?
Вождь апачей вдруг упал назад. Его могучее тело забилось в страшной судороге. Ноги и руки скорчились, задвигались, как извивающиеся змеи. В то же время глаза вышли из орбит, а на губах появилась пена. Елизавета вскочила. В эту минуту ей неудержимо захотелось отомстить дикарю за то, что она перестрадала.
— Ну что же, Лютый Волк? — торжествующим голосом закричала она. — Что же ты не протягиваешь за мною рук? Почему не целуешь меня? В самом деле, где же твоя любовь?
— Я горю, горю! — кричал Лютый Волк, валяясь на усыпанном цветами полу, как бешеная собака. — Какие муки, они раздирают мои внутренности, олень вонзил в меня свои рога! Жаба закралась в мое тело, великая змея Тайфу — мать тьмы и ужаса — отравила меня своим ядом.
На рев и крик вождя в палатку прибежала стража. Вскоре в ней собралась целая толпа воинов. Лютый Волк все еще корчился в невыразимых муках; руки его судорожно цеплялись за лежавшие кругом помятые цветы, он кусал землю, рвал на себе одежду, скрежетал зубами. Пот градом катил с его лица, все тело было мокрое, и краски причудливых рисунков, покрывавших его, слились в какую-то мутную грязь. Пена шла изо рта несчастного, и от криков его, казалось, дрожала земля.
— Что с тобой, вождь? — спросил наконец один из старейшин. — Что случилось с тобою?
— Отравили, — заревел Лютый Волк, — мне дали яду, меня посвятили змее Тайфу… я умираю… но убийца… я хочу ему отомстить. Я хочу разорвать его собственными руками, хочу, умирая, задушить его.
— Кто же твой убийца?
— Знахарь! Схватите знахаря, приведите его ко мне! Он — чудовище, он хотел меня устранить. Отрава от него, я знаю это. От него, клянусь прахом моего отца и матери.
Некоторые воины бросились исполнять приказание умирающего вождя. О Елизавете, которая стояла в углу вигвама, все совершенно забыли. Она стояла, скрестив руки на груди, и мрачно смотрела на валявшегося у ее ног вождя.
Муки его становились все ужаснее. Он кричал, стонал, страдания были до такой степени невыносимы, что даже его крепкая, закаленная в боях натура не вынесла нечеловеческих мук — он заплакал, как ребенок.
Через несколько минут полог вигвама раздвинулся. Вошли воины, притащившие знахаря. Тот посмотрел на Лютого Волка, который дополз до ложа и зубами рвал покрывавший его красный штоф, посмотрел на Елизавету, все еще неподвижно стоявшую в углу палатки, и как будто сразу понял все. Он выпрямился и, гордо поднимая голову, сказал:
— Что это? Разве славные воины апачей ослепли, разве Великий Дух наслал на них болезнь безумия? Они дерзают оскорблять священную личность мудрого знахаря. Они грозят ему. Проклинают его. Зачем вы привели меня сюда, как пленного? Клянусь змеей Тайфу, клянусь великой матерью мрака и несчастья — такое преступление навлечет на вас гибель и смерть.
Тогда ответил Ползущая Змея: во время переполоха индейцы как-то сами собою предоставили ему роль руководителя, тем более что он, в силу своего происхождения, действительно, имел ближайшее право занять положение вождя апачей, если бы не стало Лютого Волка.
— Знахарь, — воскликнул он, — ты видишь, наш вождь страдает, он умирает! Он обвиняет тебя, говорит, что ты дал ему отраву, отвечай, оправдывайся, докажи нам, что Лютый Волк ошибся, или ты умрешь смертью самой мучительной, какую только могут придумать апачи.
— Не мне оправдываться, — ответил Батьяни-знахарь, — потому что я не виноват. Напротив, я сам потребую ответа от того, кто посмел возвести на меня такое небывалое обвинение.
— Говори, Лютый Волк, как смеешь ты называть убийцей, подлым отравителем меня, твоего лучшего друга? Разве жизнь твоя не была мне дорога, разве я не спас тебя от смерти даже два раза — зачем же теперь я стал бы…