Пещера Лейхтвейса. Том третий
Шрифт:
Преториус ожидал герцога во дворе. Он льстил себя надеждой, что герцог удостоит его хотя бы несколькими словами благодарности. Но он жестоко ошибся: едва герцог вышел во двор, он тотчас же направился к дворовой калитке, а когда Преториус последовал за ним, он махнул на него рукой и сердито проговорил:
— Оставайтесь здесь. Не забывайте, что вы обещали хранить все в тайне.
Затем он торопливо вышел на улицу и скрылся в темноте.
Американец все еще находился в комнате. Как только герцог ушел, он как-то сразу переменился, точно сбросил маску. Он уже не был спокоен, а дрожал всем телом от глубокого волнения.
— Ты в моей власти, герцог Карл Нассауский, — прошептал он, — эта подпись обесчестит тебя, и я сумею унизить тебя перед другими государями, которые вовсе не продают своих подданных. О, ты не узнал меня. Я сумел провести тебя и наружным видом, и голосом. Если бы ты узнал меня, то не остался бы в моем обществе ни одной минуты. Ты знаешь, что я имею право ненавидеть тебя за то, что ты меня из своего любимца превратил в преступника. Придет время, и ты узнаешь, кто говорил с тобой сегодня ночью, и тогда же ты узнаешь о том, как я предам тебя.
Мнимый американец сорвал с лица фальшивые бакенбарды и парик и предстал в настоящем своем виде.
Это был граф Сандор Батьяни.
Глава 102
РАЗРУШЕННОЕ СЧАСТЬЕ
Мнимый американец был прав, утверждая, что Андреас Зонненкамп, вследствие полученного от дочери письма, внезапно уехал из Франкфурта в то имение, где уже в течение полугода жила Гунда со своим мужем. Зонненкамп никак не мог понять содержания полученного им письма. Он понял только, что Гунда нуждается в его совете и помощи, а этого для него было достаточно, чтобы немедленно пуститься в путь.
Имение Курта фон Редвица было расположено недалеко от городка Ратенау, между Магдебургом и Берлином, в живописной местности. В самом Ратенау Зонненкамп в последний раз переменил лошадей. Усевшись поудобней в рыдване, устланном мягкими подушками, Зонненкамп снова перечитал письмо своей дочери. Оно гласило следующее:
«Дорогой отец!
Я настоятельно прошу тебя немедленно приехать ко мне, как только ты получишь это письмо. Мне нужен твой совет, и я рассчитываю на твой житейский опыт, как на последний якорь спасения. Я не могу и не хочу излагать на бумаге моего горя, но верь мне, дорогой отец, ты нужен мне. Я знаю, ты завален делами, но тем не менее, я уверена, что ты не откажешь мне в моей просьбе. Еще несколько месяцев тому назад нельзя было ожидать того, что произошло теперь. Еще так недавно известила я тебя о грядущем великом счастье и ликовала при мысли о том, что скоро подарю тебе внука или внучку. А теперь — я даже почти желаю, чтобы этого счастья не было. Дорогой мой отец! Приезжай скорее, я с нетерпением жду тебя.
Зонненкамп нахмурился. Ясно было, что дочь его несчастна, но в чем дело, так и нельзя было понять.
Вдали показался лес, входящий во владения Редвица и расположенный по берегу маленькой речонки, а там, в зелени осенней листвы, виднелся уже и дом. Зонненкамп прибыл на место.
— Отец мой! Дорогой отец! — вдруг раздался громкий возглас.
Гунда стояла на опушке леса и нетерпеливо протягивала руки к отцу.
Глядя на нее, Зонненкамп испугался. Гунда, вся в черном, была бледна как смерть. По ее впалым глазам видно было, что она перенесла большое горе и часто плакала. При взгляде на дочь Зонненкампу невольно припомнилось привезенное ему из Персии несколько лет назад одним из его друзей редкостное растение. Он посадил его в самое подходящее для него место в саду и сам ходил и ухаживал за ним. Растение пустило корни в чуждой ему почве, покрылось великолепными, роскошно окрашенными цветами, распространяющими чудесный аромат под бледными лучами германского солнца. Так думал Зонненкамп первое время, наблюдая за своим цветком. Но цветок мало-помалу стал увядать, краски его побледнели, аромат ослабел и надежда цветовода вызвать его к жизни не оправдалась: растение не могло укорениться в далекой от его родины почве и не вынесло чуждого ему климата.
Ужели и Гунда не могла ужиться в чужой для нее атмосфере? Тоска по родине согнала живые краски с ее личика.
«Но нет, это невозможно, — думал Зонненкамп. — Мое персидское растение завяло от недостатка солнца, но солнце Гунды, любовь ее мужа, при ней, и она, конечно, может сильней согреть и оживить ее, чем любовь отца. Мое сравнение с цветком не имеет смысла».
Негоциант быстро остановил экипаж, открыл дверцу и со свойственной ему ловкостью выпрыгнул из него. В следующее мгновение он уже обнимал свое дорогое дитя. Гунда, рыдая, прижималась к его груди. Да, она рыдала, слезы неудержимо бежали из ее глаз, и Зонненкамп не был бы таким глубоким знатоком человеческого сердца, если бы сразу не понял, что это не проявление радости при свидании с ним. Он чувствовал, что эти слезы вырвались из глубины души, долго скрывавшей затаенную скорбь, которая теперь неудержимо прорывалась наружу.
— Дай мне руку, папа, — сказала Гунда. — Я вышла к тебе навстречу. Мне нужно поговорить с тобой прежде, чем ты войдешь в дом. Мне нужно многое рассказать тебе. Пройдем в рощу, чтоб нас не заметили из замка.
Зонненкамп предложил руку дочери, и она доверчиво оперлась на нее, как в былое время, когда он навещал ее в Блудберге, и оба быстро скрылись в тени громадных деревьев сосновой рощи.
— Теперь, дитя мое, расскажи мне все, что у тебя на душе, — заговорил Зонненкамп после довольно продолжительного молчания. — Объясни мне твои печальные письма, в которых было так много недосказанного. Они сильно напугали меня. Прежде всего — здорова ли ты? Ты очень бледна и производишь впечатление совсем больной.
— Я здорова, — ответила Гунда, — по крайней мере, физически, хотя душа моя…
Она умолкла, и слезы снова неудержимо хлынули у нее из глаз.
— А твой муж? Как здоровье Курта? Надеюсь, он также чувствует себя хорошо, хотя, признаться, сомневаюсь в этом, потому что чем же иначе объяснить твое горе?
— Нет, папа, Курт — воплощение здоровья, ты его сейчас увидишь… но… ах как мне тяжело признаться тебе… как мне жаль огорчать тебя моими печалями и заботами… но ты единственный, мой единственный Друг…
— Ты забываешь своего мужа, милая Гунда. Раз ты его жена, он имеет полное право быть твоим первым другом, и даже я, твой отец, должен отодвинуться на второй план.
Гунда молча взглянула на него. В роще было тихо; только на вершине сосны, под которой они стояли, неугомонный дятел долбил дерево, постукивая клювом. Взгляд Гунды остановился на отце с каким-то странным выражением.
— Мой муж, — заговорила она, дрожащим от слез голосом, — потерял право называться моим другом, — ах, папочка, я жестоко обманута… обманута тем, которому верила больше всего на свете.
Зонненкамп был поражен. При этих словах дочери он побледнел.
— О ком ты говоришь?.. О ком, Гунда?.. Боже, неужели о Курте?
— Да, о нем, — ответила молодая женщина упавшим голосом. — Слишком скоро прошел милый сон моей любви. Слишком скоро я очнулась от него. Судьба грубой рукой разбудила меня, отняв то, что нельзя больше вернуть; случилось то, чего я никак не могла ожидать: я потеряла любовь моего мужа.
Глубокая, торжественная тишина воцарилась в сосновой роще. Даже дятел на сосне умолк. Слышались только тяжелое дыхание, волновавшее грудь Зонненкампа, и тихие рыдания его дочери.