Пещера Лейхтвейса. Том третий

Редер В.

Пока я еще была под стражей и следствие еще продолжалось, я вызвала, как своих свидетелей, Баркера и Жирардена и указала на Париж или Лондон, как на города, где можно найти того или другого. Но, к моему несчастию, все розыски моих обоих друзей окончились безрезультатно: Жирарден и Баркер находились тогда — мне об этом сообщили — в путешествии вокруг света, которое Баркер предпринял с целью забыть боль моего отказа, а Жирарден сопровождал его. Нельзя было узнать, где они оба в настоящее время находятся, и, таким образом, я должна была отказаться от своих главных свидетелей.

Наконец был объявлен приговор. Я ожидала его почти в судорожном состоянии, потому что виселица и тюремное заключение, страх и надежда казались мне гораздо менее ужасными, чем неизвестность. Среди безмолвного напряжения публики, около двенадцати часов ночи на третий день процесса был объявлен приговор.

Суд с трудом пришел к решению; он совещался четырнадцать часов. Долго спорили о возможности влияния на человека путем «животного магнетизма», и большая часть судей не могла согласиться с этим и поверить в новое открытие. И хотя всем было ясно, что Галлони родился с мыслью об убийстве и что я была принуждена к нему, но приняли во внимание, что я, которую все считали любовницей итальянца, была его послушным орудием. Но все знали, что добрая императрица интересуется мной и не желает моей смерти. Поэтому приговор по отношению ко мне гласил о пожизненном заключении и был отягощен постом каждый год в тот самый день, в который было совершено гнусное покушение.

Я не могу рассказать вам, Лейхтвейс, что испытала я при этом приговоре. Я определенно рассчитывала на смерть, и она была бы мне приятна, да, я бы ее приняла с радостью. Ведь что могла я ждать от жизни другого, кроме тяжких мук и безрадостного существования? То, что я любила, я потеряла навсегда. Никогда не осмелилась бы я, опозоренная, убийца императрицы, вернуться к моему супругу, к моему ребенку; никогда я не осмелилась бы под своим настоящим именем, которое я имела право носить, под именем баронессы Аделины Кампфгаузен опять явиться в общество, к которому я принадлежала. Таким образом, я вполне была приготовлена к тому, чтобы сложить свою голову на плахе, и если бы мне сообщили этот приговор, я встретила бы его одобрительным кивком головы.

Но когда надо мной произнесли роковые слово: ты должна жить, но тебя будут впредь держать, как пойманное хищное животное, тебя будут держать за решеткой, бросят в тюрьму, в которую никогда не попадет теплый солнечный луч, в которой ты медленно будешь увядать, может быть, сойдешь с ума, — когда я это услышала, мой друг, я издала безумный крик и упала на колени.

Но председатель уже дал знак и был введен Галлони. Закованный в цепи, он нахально встал перед судейским столом. Мне казалось, что на его лице была уверенность, что его оправдают. Он увидел, что я, низко наклонившись, лежу на полу; тогда он должен был понять, что судьи поверили его показаниям и меня одну признали виновной.

— Цезаре Галлони, — произнес председатель, и неприятно звучал полный голос белобородого старца в зале, которая, будучи освещена немногочисленными, но большими лампами, находилась в каком-то страшном полумраке, — Цезаре Галлони, суд того мнения, что его призвание освободить землю от одного из самых опасных негодяев, от изверга в человеческом образе, который должен быть уничтожен, как чудовище, без сожаления и без потери времени. В прежние времена были рыцари, которые выезжали для того, чтобы освобождать страну, которую посещали такие страшные звери, — св. Георгий убил дракона, и еще теперь празднует мир его подвиг. Рыцари исчезли, но св. Георгий наших времен — это правосудие, которое по распоряжению цивилизованного государства владеет оружием, очищающим землю от драконов, чудовищ и хищных животных в образе человеческом. Ты покушался на преступление. Цезаре Галлони, которое, слава Богу, в Австрии принадлежит к редчайшим и для успокоения населения нашего отечества следует сказать, что тот, который был способен на такое проклятое преступление, был иностранцем. Ты задумал убить государыню, но ты проявил еще коварство и жестокость в том, что ты не сам хотел убить, но ты подчинил своему влиянию глупую женщину, чтобы из нее сделать себе необходимое орудие. Суд того мнения, что для тебя было совершенно безразлично, каким образом совершилось бы это убийство; путем ли, доступным человеческому пониманию, или под влиянием силы природы, которую многие достойные ученые упорно отрицают. Во время разбора дела выяснилось, что не может быть никакого сомнения в том, что ты, Цезаре Галлони, заставил свою помощницу направить в сердце императрицы купленный тобою нож и, следовательно, ты настоящий, истинный и позорный убийца. Ввиду чудовищности твоего преступления суд считает себя вынужденным назначить тебе самое строгое наказание, которое по кодексу нашего права за него полагается. Цезаре Галлони, ты приговорен к смертной казни через сожжение на костре.

Зверский звук ярости и исступления сорвался с губ итальянца, и при этом страшно зазвенели его цепи.

Но председатель продолжал повышенным голосом, который заглушали глухое смятение и возбуждение публики.

— Через три дня будешь ты сожжен рукой палача на костре, Цезаре Галлони, и пусть этот кровавый приговор произойдет публично. Закованный в цепях, ты должен пройти по всем улицам Вены, чтобы каждый плевал тебе в лицо и чтобы каждый гражданин с презрением и отвращением отворачивался от тебя. Это не для того нужно, Цезаре Галлони, чтобы сделать из твоего приговора предостережение, потому что не только в Австрии, но, я надеюсь, и во всей Европе нет второго такого человека, который бы, подобно тебе, имел разбойничье намерение против Ее Величества Императрицы или какой-нибудь высокой особы царствующего дома в Австрии. Напротив, это приятно, что смерть, которую ты найдешь на костре и при помощи которой будет стерт с лица земли негодяй, которому нет равных, сплотит любовью и привязанностью к императрице австрийский народ.

Председатель замолк, и в зале суда раздалось восторженное одобрение. Имя императрицы произносилось с воодушевлением, которого я до сих пор не слышала, и долгие минуты продолжалось это выражение патриотических чувств, выражения верности и приверженности, которые питает народ к своей государыне.

Когда наконец по знаку председателя шум прекратился, раздался хриплый, визгливый голос Галлони:

— Будьте прокляты все вы, которые в этот час наслаждаетесь моим падением, прокляты те, которые произнесли мне варварский приговор, проклята та, которую вы так приветствовали, проклята ваша возлюбленная!

— Уведите прочь негодяя, — загремел председатель, — скоро пламя костра задушит его проклятия.

Сторожа окружили Галлони, и он был изгнан из зала суда пинками.

Меня также схватили и вывели. И в тот момент, как я покинула зал суда, между мной и жизнью опустилась темная пелена, которой решено было в будущем отстранить меня от всего, что было любимо мною, пелена ночи смирительного дома, в котором я считала себя навсегда погибшей. Меня поспешно привели обратно в тюрьму, где я до сих пор находилась в заключении, в ту же камеру, в которой я была во время следствия. Одетая, я бросилась на кровать. Я знала, что не усну, я боялась этой ночи, потому что была уверена, что сойду с ума. Всю жизнь быть запертой, как дикое животное, никогда не сметь радоваться свободе, — это была моя судьба, которая теперь ждала меня?

Никогда больше не увижу я леса, леса, который я так любила, с его тенистыми деревьями, с его чистыми цветами, с его журчащими ручьями, никогда я не смогу опуститься в церкви на колени, чтобы подняться душою к Богу, никогда больше мои глаза не увидят веселых людей, — нет, тюремщики, хищники, преступники впредь будут составлять единственное мое общество.

И мой муж, мой возлюбленный, человек, без которого я еще несколько месяцев тому назад, не могла жить, никогда больше не обнимет меня, никогда больше я не смогу опустить мою голову на его верную грудь. О, Боже мой, как это возможно, чтобы судьба была так жестока. Возможно ли, чтобы два человека, так любящие друг друга, были разъединены, как будто никогда не были вместе, возможно ли, чтобы любовь уничтожил слепой случай?

И когда я подумала о своем ребенке и мне представилась моя милая маленькая дочь, когда я представила себе, как она вырастет без меня, без матери, которую природа назначила ей, как воспитательницу, защитницу и руководительницу, — тогда мне стало так тяжело, точно все мои опасения уже сбылись. Безумие, казалось, запустило свои железные когти в мой мозг и над моим ясным сознанием распростерло свои крылья.

Как часто Гунда будет спрашивать:

— Где мама?

Как часто, видя других детей, которых за руку ведет мать, она должна будет испытывать горькое чувство, что ей одной, среди стольких детей, не дано прижаться к матери. А позже, ставши девушкой, в том возрасте, когда особенно необходима защита и совет матери, я тоже должна была быть ей далека и не могла бы ее охранить от опасностей, которые угрожают девушке.