Пещера Лейхтвейса. Том второй
Шрифт:
— Если бы я только мог вспомнить, где я видел его? — сказал тихо Лейхтвейс Лоре.
— О ком ты говоришь? — спросила она.
— О сидящем за соседним столом молодом человеке, который курит сигарету и подносит теперь стакан ко рту. Я ясно помню, что где-то видел эти большие, темные глаза, но сколько ни думаю, никак не могу вспомнить, где это было.
— В таком случае, ты ошибаешься, — возразила Лора. — Теперь же, мой дорогой Гейнц, пойдем в нашу комнату. Ты должен поговорить с Бруно. Посмотри, какой он бледный и унылый. Известие, что Гунда с завтрашнего дня будет принадлежать другому, сильно его поразило.
Лейхтвейс кивнул своим товарищам головой; все тотчас же встали из-за стола. Все глаза обратились на них, пока они проходили к двери, за которой и скрылись. Большая чистая деревянная лестница вела в верхнее помещение маленькой гостиницы, и разбойники без труда нашли комнаты, отведенные им для ночлега. Сердечно пожав руки, они пожелали друг другу доброй ночи и разделились по трем комнатам следующим образом: одну взял Лейхтвейс с женой, другую Зигрист с Елизаветой, а третью заняли остальные. Когда Бруно подал руку атаману, тот удержал ее, заставив его войти к себе в комнату. Никого, кроме Лоры, там не было.
— Мне нужно тебе сказать несколько слов, мой друг, — сказал Лейхтвейс мягким, ободряющим голосом.
Бруно стоял перед ним бледный и мрачный.
— Ты должен поднять голову, дружище, и не падать духом под ударом, постигшем тебя. Черт возьми, ты любил Гунду, а завтра она выходит замуж за другого. Это случается не с тобой первым; но было бы крайним безумием, чтобы такой человек, как ты, погиб из-за неверности легкомысленной женщины, которая клялась одному в любви и, забыв его, берет другого.
— Прости меня, атаман, — твердо возразил Бруно, — ты осуждаешь Гунду, но ты к ней несправедлив. Правда, она нанесла мне глубокую рану, из-за нее я отказался от духовного сана, из-за нее сделался разбойником и все-таки не обвиняю ее. Она молодая, неопытная девушка, почти ребенок, была доверена моему попечению, я не имел права допускать, чтобы между нами было произнесено хоть одно слово любви; но я был слаб, я позволил чувствам овладеть собою, и — Боже праведный! — когда такое юное существо живет под одной кровлей с молодым человеком и ежедневно читает в его глазах страстные желания и едва удерживаемый крик «я люблю тебя!», как могло при таких условиях не разгореться ее собственное сердце?
— Ты должен забыть ее, Бруно! — воскликнул Лейхтвейс. — И то, что ты не сердишься на Гунду, делает ее в моих глазах еще более виновной, так как доказывает, какое у тебя чудное, благородное сердце.
Лейхтвейс взял за руку товарища и горячо пожал ее. Лора также подошла к нему и, взяв его за другую руку, сказала:
— Дай Бог, чтобы Гунде никогда не пришлось раскаяться, что она оттолкнула от себя такого благородного, преданного человека. Мне кажется, Бруно, — продолжала она, — будет лучше, если мы скорей удалимся из Тешеня, пока ты еще не видел своей возлюбленной.
— Жена права, — сказал Лейхтвейс, — и хотя я лично предполагал оставить вас еще на несколько дней в Тешене, чтобы съездить в Дрезден, подготовить кое-что для одного очень хорошего дела, но ради тебя изменю свой план. Завтра утром, поддержав силы хорошим сном, мы пустимся в путь.
— Прошу тебя, атаман, — сказал Бруно, освобождая свою руку, — откажись от этого намерения и приведи в исполнение первоначальный план. Предоставь мне еще раз увидеть горячо любимую девушку. Если мне даже и не удастся поговорить с ней, я все-таки могу хоть издали полюбоваться ею во время венчания, спрятавшись, конечно, переодетым где-нибудь в церкви. Поверь мне, когда я увижу ее рядом с другим, в подвенечном наряде, сияющую счастьем, я спокойнее уйду от нее, так как буду знать, что она навсегда потеряна для меня.
— Ну, хорошо, — сказал Лейхтвейс после некоторого колебания. — Мы останемся еще на денек в Тешене, и завтра все отправимся на свадьбу Гунды, само собою разумеется, переодетыми, о чем я должен еще позаботиться. Теперь же, Бруно, иди спать, хотя ты и потерял возлюбленную, но зато вместо нее приобрел хорошего, верного друга. И я еще не знаю, много ли ты проиграл от этой замены.
Бруно, опустив голову на грудь, удалился. Четверть часа спустя в комнате, занимаемой Лейхтвейсом и его женой, погас огонь. Супруги легли спать и первый раз после долгих ночей Лора уснула в объятиях своего милого мужа на мягкой постели, в чистой комнате, и сладкие сны носились над ней.
Тем временем молодой купец Адолар Баррадос, насколько мог незаметно, пробрался к буфету. Обменявшись несколькими словами с Ольгой, он вышел. На темном дворе он с трудом мог разглядеть что-нибудь, и только луч света, падавший из щели какого-то окна, дал ему понять, что тут находится комната, про которую говорила хозяйская дочь. Увидев маленькую приотворенную дверь, он шмыгнул в нее и очутился в темном, узеньком коридорчике. В эту минуту на другом его конце показалась широкоплечая фигура Матиаса Винклера. Движением руки хозяин показал Адолару Баррадосу, что он может войти.
— Что вы делаете? — крикнул удивленный хозяин. — Зачем вы запираете?
— Затем, что мне необходимо поговорить с вами без свидетелей, — ответил Баррадос. — Нам не должны помешать.
Матиас Винклер кинул внимательный и несколько недоверчивый взгляд на своего гостя. Он был не особенно высок, но все части его тела имели такую соразмерность форм, какую хозяину редко приходилось видеть. Ноги его были прямы и сильны, грудь выпуклая, а ослепительно белая шея поддерживала обрамленную черными кудрями голову, которая, по своей красоте, была достойна кисти художника. Большие черные глаза отличались природным умом, но имели какой-то грустный, тоскливый взгляд, как у влюбленных женщин.
Когда хозяин взглянул на маленькие, белые и тонкие руки юноши, его изящной формы ноги и вьющиеся волосы, то решил, что этот странствующий торговец принадлежит, очевидно, к знатной фамилии, потому что в его внешности было слишком много аристократизма. Его одежда также подтверждала это предположение: на нем был коричневый бархатный кафтан, высокие, доходящие почти до колен, ботфорты с серебряными шпорами, а на левом боку висела шпага, ножны которой были художественной работой.
— Сядемте, Матиас Винклер, — сказал незнакомец, пододвигая самому себе стул к деревянному столу. — Вы курите? В таком случае пользуйтесь моим портсигаром. С сигарой или папиросой охотнее болтается.