Пещера у мёртвого моря
Шрифт:
Бережно, словно мать ребенка или садовник саженец плодового дерева, Кандо принес свитки в свое жилище, расположенное над лавкой, чтобы вечером, укрывшись от нескромных глаз, рассмотреть как следует.
Он обмерил свитки деревянным метром, служившим ему для отмеривания ситца, и выяснил, что длина большого свитка 7,34 метра, а ширина 27 сантиметров. Второй и третий свитки были значительно меньше: один имел 1,6 метра в длину, 13,7 сантиметра в ширину, другой, грубо сшитый из пяти кусков, 1,86 метра и 24 сантиметра. Итого это составляло (сириец торопливой рукой набросал цифры на грязном клочке бумаги) 2,6474 квадратных метра кожи.
Не бог весть что и далеко не так много, как казалось вначале. Но что еще хуже, кожа - особенно самого маленького свитка - была прескверного качества. Подметка из нее отвалится, прежде чем владелец сандалий успеет покинуть Вифлеем. А такие случаи, как известно, вредят репутации фирмы и побуждают клиентов обращаться к конкуренту.
Значит, эти свитки можно использовать лишь для починки обуви в наименее видных и уязвимых местах и аванс в целый фунт стерлингов был, собственно говоря, слишком велик. Ну, да об этом не стоит и думать! Его можно будет вернуть, набавив несколько пенни или филсов (если к тому времени новая валюта Трансиордании проникнет и сюда) на рис, чечевицу и другие продукты.
Итак, как кожа свитки никуда не годятся. Может, это темно-коричневое тряпье в дырах и пятнах все-таки древность и чего-нибудь да стоит?
Кандо вынул из комода лупу, развернул свитки, закрепив их концы стульями и коробками, опустился на колени и принялся рассматривать письмена.
На арабский не похоже, на сирийский тоже. Может быть, древнесирийский? Некоторое сходство, конечно, есть. Но если уж человек, слава Всевышнему, научился писать и читать, ученым от этого он еще не стал. Надо бы спросить кого-нибудь, но как бы не попасть впросак... Если вдруг выяснится, что свитки бедуинов из мнимой пещеры у Мертвого моря хотя и старые, но не древние, стыда не оберешься и уж обязательно тебя наградят презрительным прозвищем. Ведь, как известно, нет для людей ничего приятнее, чем судачить о промахах других. Отнюдь не безупречный, но все же уважаемый торговец не хотел, просто не мог этого допустить. Если же свитки в самом деле древние и стоят много дороже, чем кажется с первого взгляда, ты сразу окажешься нарушителем законов о древностях как английских властей, так и вновь появившегося на свет королевства Трансиордании. Этого тоже нельзя допустить.
Втянуть в это дело компаньона, а то - не приведи господь - даже двух или трех стоит только в том случае, если на них можно положиться, как на самого себя. Но всякий знает, что таких людей не много па нашей грешной земле.
Еще одно обстоятельство осложняло дело: если это старое тряпье окажется впоследствии ценным, оно явится достойным объектом сделки. Но тот, кто сумеет правильно определить возраст свитков, обязательно должен знать об их уникальности и продажной цене и не преминет навязаться в компаньоны, а если ты"на это не пойдешь, может выдать тебя с головой. И тут уж безразлично - мусульманин он, иудей или христианин, ибо люди всех вероисповеданий одинаковы в своих пороках.
Постой-ка... Служители церкви! Может быть, это единственно правильный путь. Вот кто будет молчать по долгу службы и совести! Они не корыстны, во всяком случае явно, и интересуются древностями, которые имеют отношение к их религии. Так как эти свитки, несомненно, древнесирийские (Кандо в своих рассуждениях превращал возможное в действительное), они представляют большой интерес для той церкви, которая старше, много старше Римской или Византийской и ведет свое происхождение по прямой линии от основанного апостолом Петром Антиохийского епископства. А вспомнил о ней Халил Искандер Шахин лишь потому, что сам принадлежал, не проявляя, впрочем, особого рвения, к западной сирийско-якобитской церкви. Ее центром и временной резиденцией патриарха был монастырь святого Марка в Иерусалиме. Кандо хорошо знал, где он расположен. Резиденция архиепископа Афанасия Иошуа Самуила, митрополита Иерусалима и Трансиордании, находилась между Яффскими воротами и мечетью Куббет эс-Сахра в ста или двухстах метрах от озера Хизкии, у подножия крепости Эль-Кале, на границе еврейского, христианского и армянского кварталов. Вот туда он пойдет и доверит архиепископу свое возможное сокровище. Завтра он не может. Послезавтра будет праздник и митрополит не захочет вести деловую беседу. Зато на третий день он внесет ясность в это неясное дело, возможно очень выгодное, а может быть, и ничего не стоящее.
Глава 3
Еще стояло лето 1947 года, когда сириец из Вифлеема оседлал своего ослика и отправился в Иерусалим. Политическое положение пока оставалось таким, что можно было отважиться на поездку, не рискуя сразу же попасть под пули.
После непродолжительного ожидания у запертых и тщательно охраняемых ворот монастыря святого Марка Халил Искандер Шахин, недоверчивый и испуганный, горбясь, поплелся вслед за братом-привратником по белым пустынным коридорам древнего здания, поворачивая то направо, то налево, то подымаясь на несколько ступеней вверх, то спускаясь вниз. Кандо уже начало казаться, что монастырь занял половину святого города, когда монах, наконец, остановился перед простой черной дверью, прислушался, склонив голову, и осторожно постучал.
Ответа Халил не услышал, но провожатый кивнул ему и, раскрыв дверь, жестом пригласил войти.
У окна, полузакрытого жалюзи, сидел митрополит. Если бы посетитель был сведущ в истории искусства, ему бы показалось, что один из древних ассирийских властителей с иссиня-черной бородой сошел с цветного каменного барельефа в музее и, переменив одежды, сменил вместе с ними царственную жестокость в лице на христианскую кротость. На Афанасии Иошуа Самуиле, сорокалетнем митрополите сирийско-якобитской церкви, было черное, ниспадающее складками одеяние с широкими рукавами и блестящей красно-коричневой каймой. Его величественную голову покрывала черная шелковая митра в форме луковицы, а на груди сверкал большой золотой крест, усыпанный рубинами, и на другой золотой цепи - изображение богоматери.
Халил согнулся у двери в низком поклоне. Если бы желания обладали волшебной силой, он немедленно очутился бы в своей лавке в Вифлееме. Никогда прежде, даже в самых подозрительных и щекотливых деловых ситуациях, он не испытывал столь неприятного чувства: колени его были словно из ваты и ею же, казалось, была набита голова. Действительно ли голос, доносившийся от окна, звучит так тихо, или это ему только кажется? Все же Халил явственно услышал:
– Ну, сын мой? Подойди ближе, не бойся, если я разрешаю. Ты известил меня, что хочешь сообщить мне наедине весьма важную вещь, даже тайну, которая касается нашей церкви. Так ли это?
– О да, святой отец! - Халил хрипел, будто непрерывно пил и курил трое суток подряд.
– Я слышал о тебе, Халил, но, к сожалению, мало хорошего. До сих пор тебя весьма мало заботили дела нашей церкви, не в пример твоим покойным родителям. И занимаешься ты не всегда тем, чем подобает богобоязненному человеку. Не так ли?
– О да, святой отец! - теперь голос Халила звучал так, словно ребенок царапал старую жестянку тупым ржавым гвоздем. Но у митрополита, по-видимому, был хороший слух, ибо он склонил голову, чтобы скрыть едва заметную усмешку в темных завитках бороды.
– Подойди ближе, сын мой,- продолжал он,- я тебе уже сказал это однажды, и мне бы не хотелось повторять в третий раз. Садись! - Он указал на маленький табурет у громоздкого письменного стола, где не было ничего, кроме распятия, чернильницы из нефрита, папки для бумаг, пепельницы и телефона.
Шахин присел на краешек табурета и от всей души порадовался, что не нужно более полагаться на устойчивость своих ног. Затем он осторожно повернулся в одну сторону, потом в другую, но ничего не изменилось. Яркий свет иерусалимского утра по-прежнему падал ему прямо в лицо, а митрополит оставался в тени.