Пещера
Шрифт:
Серизье просмотрел брошюры и начал с наиболее тонкой. На ней было написано: «La question Grecque. Un appel `a la conscience universelle». [167] «Какой же, собственно, греческий вопрос?» — озадаченно подумал он: в Греции, ему казалось, все было благополучно. Однако первая же строчка брошюры показывала, что такое мнение совершенно ошибочно. «Le pr'esent appel, — читал Серизье, — est adress'e `a tous les hommes en qui I’'etincelle divine qu’on nomme conscience n esl pas encore 'eteinte…». [168]
167
«Греческий вопрос. Призыв к совести мира» (франц.)
168
«Настоящий призыв обращен
Горничная постучала в дверь, — она как раз хотела убрать комнату. Серизье сердито ответил, что это надо было сделать раньше, и продолжал читать. «…Dans la lutte fratriside des grands nations, le peuple grec, qui les consid`ere toutes comme h'eritiers de son g'enie, ne faisait que sentir une immence douleur pour le sang vers'e…» [169] Эта фраза его раздражила. «Все-таки порядочное нахальство, — подумал он. — Мы, их духовные наследники, воевали, а они, Периклы, чувствовали великое горе!..» «Il h'esitait `a se lancer pr'ecipitamment dans une conflagration mondiale… L’Hell'enisme n’aspire pas `a des conqu^etes; il ne revendique que la d'elivrance de ses fr`eres irr'edim'es…» — «Irr'edim'es!» [170] — Серизье пожал плечами. По крайней мере, теперь было ясно, в чем дело: божественная искра, называемая совестью, очевидно, относилась к каким-то землям, населенным греками. «Но тогда это можно пристегнуть к резолюции по общей политике», — радостно подумал Серизье. Он с облегчением отложил в сторону брошюру.
169
«В братоубийственной войне великих народов греческий народ, который всех их считает наследниками своего гения, лишь испытывал безграничную боль за пролитую кровь…» (франц.)
170
«Он не решился немедленно броситься во всемирный пожар… Эллинизм не стремится к завоеваниям; он только отстаивает права своих порабощенных братьев…» — «Порабощенные!» (франц.)
Из пачки выпала карточка. На ней изображен был скачущий на белом коне всадник с поднятым мечом и с двойным крестом на красном щите. Слева от всадника было напечатано: Lietuvo. Territoire 125000 km. Под конем был обрывок географической карты с обозначением городов при кружочках: Klaipedes, Kaunas, Vilnius. «Это что-то русское», — подумал Серизье. Сбоку светло-синяя краска, очевидно, изображала море: «Baltijos Jura» — «Ну да, Балтийское море», — как старому знакомому обрадовался он. — «Значит, Lietuva это Латвия…» Он перевернул карточку. На ее оборотной стороне было написано карандашом: «24 rue Bayard, D'el'egation de Lituanie». — «Нет, это Литва», — вспомнил Серизье: карточку ему дал два дня тому назад литовский делегат на конференции.
Он постарался собрать в памяти все свои знания о Литве. Как нарочно, ничего не вспомнилось, кроме каких-то рыцарей, да и те, кажется, были ливонцы. На столе лежали брошюры о Бессарабии, о Грузии, об Украине, но о Литве ничего не было. Впрочем, он ясно помнил свой разговор с литовским товарищем: Литва добивалась полной независимости, ссылаясь на постановления международного социалистического конгресса о праве каждого народа на самоопределение. «Ну, что ж, это в самом деле справедливо», — решил Серизье. Он был, вдобавок, непрочь сделать неприятность русским делегатам, — эти эмигранты, реакционеры и централисты, продолжали называть себя социалистами. «Все-таки надо знать хоть в общих чертах, как и что…» Он опять с сожалением вспомнил о своей великолепной библиотеке, где были всевозможные справочные издания. «Там внизу, у хозяина, кажется, я видел какие-то словари».
Серизье спустился по лестнице. В гостинице на полке оказался только краткий французский словарь. Серизье взял с собой книгу, подавляя чувство неловкости. «Ну да, что же делать? Кто может знать все это? Я не географ. Это не общая политика, а частный вопрос, изучать его нет времени…» Такой способ работы мог со стороны показаться легкомысленным, но другого, он понимал, не было: на социалистических конгрессах поднималось множество самых разных вопросов; некоторые из них, за отсутствием специалистов, очевидно, могли решаться только в общей, принципиальной форме. Вернувшись в свою комнату, Серизье открыл французский словарь. «Lithuanie, province russe. Les Francais s’en empar`erent en 1812. V. pr. Vilna, Kovno. Grodno». [171] Сокращения V. pr. означали главные города, и названия, как будто, соответствовали тем, что были указаны на карточке: Vilnius это, очевидно, Вильно, a Kaunas — Ковно. Сведения были очень краткие, но, собственно, вопрос мог считаться бесспорным. «Важно то, что существует такой народ, и что он хочет основать у себя демократическую
171
«Литва, русская провинция. Французы захватывали ее в 1812. Гл. гор. Вильна, Ковно, Гродно». (франц.)
«Очень хорошо, сжато», — подумал он с удовольствием. По этому типу могли быть составлены резолюции и о других странах, добивавшихся независимости. Перечень их у него был записан на обороте одной из брошюр, с указанием фамилий тех товарищей, которые представляли эти страны. «Так даже лучше, чтобы резолюции были совершенно однообразны: этим подчеркивается принципиальность наших формул и равенство всех стран…» Работа шла легче и быстрее, чем он думал. «Азербайджан?» Это еще что такое?.. Кажется, это где-то на Кавказе?..» Он заглянул в словарь, там никакого Азербайджана не было. Представлял Азербайджан товарищ Шейхульисламов, — в этом имени было что-то русское, но было и что-то турецкое; Серизье Думал даже, что так называется какая-то духовная должность. За Азербайджаном следовала Корея. Серизье задумался. «Нет, ничего, сойдет…» Резолюция, правда, задевала Японию; однако, японских делегатов на конференции не было. «И наконец, Индия… Это гораздо труднее…»
Индусских делегатов на конференции тоже не было, но один из правых немецких социалистов настаивал на признании независимости Индии, — как соображал Серизье, назло левому английскому социалисту Макдональду. Своей цели он, впрочем, не достиг: британский фанатик, по-видимому, ничего против независимости Индии не имел. «Все-таки с другими англичанами лучше не связываться. Надо будет написать осторожно…»
Серизье посмотрел на часы. Для резолюции об Индии совершенно не оставалось времени. Он с досадой подумал, что без толку потерял полтора часа на похоронах чужого человека. «Ну, что ж, кончу завтра», — решил он и отправился на заседание, снова вернувшись в мыслях к своей речи.
Когда он подходил к Курзалу, из боковой улицы на набережную выбежал разносчик, выкрикивавший название газеты. Несмотря на опоздание, Серизье купил газету, пробежал ее и ахнул. В экстренной телеграмме сообщалось, что бежавшие из Венгрии народные комиссары, Бела Кун, Ландлер и Поганый, арестованы австрийскими властями в Дроссендорфе. Союзники, под давлением Клемансо, намерены заставить Австрию выдать Белу Куна для суда над ним.
Серизье взбежал по ступенькам Курзала. Судьба послала ему подарок. Последнее известие было не очень правдоподобно, но оно, поистине, свалилось с неба. В холле было тихо и пусто: заседание уже началось. Здесь, очевидно, газеты еще не видали. Серизье бросился в зал. Под влиянием этой телеграммы, у него быстро складывался новый, сильный, превосходный конец речи. Шлифовка заменялась вдохновением. Так крик птицы, услышанный Бетховеном на Пратере, мгновенно родил в его воображении бессмертную Пятую симфонию.
XXVIII
Второстепенный делегат второстепенной страны торопливо заканчивал свою речь, — это чувствовалось и по его интонациям, и по легкому нетерпению слушателей. Первое «я кончаю, товарищи», уже было сказано; кончился и тот трехминутный срок, который терпеливо дается аудиторией после успокоительного обещания. Серизье на цыпочках вошел в зал и, в ответ на укоризненную улыбку председателя, слегка развел руками. — «Нехорошо опаздывать…» — «Никак не мог, очень прошу извинить…» — «Этот кончает, сейчас ваше слово…» — «Что ж, я готов, если все меня так ждут. Хотя, право, мне приятнее было бы не выступать…» — таков был приблизительный смысл обмена жестов и улыбок между ним и председателем конференции. На ходу Серизье обменялся жестами и улыбками также с ближайшими друзьями и присел на первое свободное место, торопливо пожав руку соседу, с видом: «Не сажусь, а только присаживаюсь. Сейчас, сейчас услышите…» Представители малых народов, участь которых отчасти от него зависела, беспокойно искали его взгляда. Серизье ободрительно ласково кланялся им, — со сладкой улыбкой главы государства, угощающего бедных детей на елке во дворце.
Он плохо слушал оратора; ему всегда было нелегко слушать других перед собственным выступлением. Теперь, вдобавок, приготовленную речь надо было совершенно перестроить. Потраченная на нее работа, разумеется, не пропадала: могли быть использованы и выигрышные места, и шутки, и остроты. Но приходилось изменить настроение, весь план боя. Серизье каждую большую речь рассматривал как бой со слушателями, — иногда дружелюбный, иногда злобный. Он редко знал наперед, удастся ли ему установить то, что называл контактом с аудиторией и что ощущал почти физически. По школьным воспоминаниям о рисунке в учебнике физики Серизье себе представлял этот загадочный контакт как идущие в зале от оратора фарадеевские силовые линии. На трибуне, сохраняя безупречную стилистическую форму речи, помня и о порядке доводов, и о шутках, и о жестах, заботливо ведя сложную актерскую игру, он, вместе с тем, внимательно следил за аудиторией и бросал силовые линии то в один, то в другой конец зала.