Песенка для Нерона
Шрифт:
— Спасибо, — сказала она.
Я огляделся, отыскал глазами свой корабль и пошел к нему. При этом я вспоминал, что однажды сказал Сенека — на какой-то встрече или гулянке, и что там это было. Он сказал, что прежде чем купить раба, следует осмотреть его без одежды, голого. Покупая коня, ты просишь лошадника снять с нее попону, чтобы все рассмотреть — то же и с рабом, сказал он. Тогда я немного удивился, может, даже был немного потрясен, потому что Сенека, как правило, говорил с рабами так, будто они были людьми, и выслушивал их внимательно, вместо того чтобы приказать им заткнуться или попросту проигнорировать. Но как ни крути, он был римским сенатором. Если бы сенаторы не разговаривали с низшими по положению, им пришлось бы говорить только между собой. Для него раб, солдат, земледелец и даже римский всадник были примерно одним и тем же: человеческими существами, более-менее равными между собой, но ниже его.
Мы поднялись
Откровенно говоря, до меня не сразу дошло, о чем он вообще.
Честное слово, эта мысль мне даже и в голову не приходила. Не то чтобы она не была красива, на манер яблони-дичка; но помимо этого она была убийцей, ну или почти убийцей, и не так уж и давно я уговаривал Хвоста и Александра не убивать меня по ее приказу. Правда заключалась в том, что я до сих пор испытывал перед нею страх. Тем не менее я поблагодарил капитана, сказал, что это очень любезно с его стороны, но не стоит беспокоиться. Почему, объяснять не стал, какая разница. Он пожал плечами и сказал, что скоро они будут готовы отчалить — как только последняя партия груза окажется на борту. Затем я нашел не переполненный моряками кусочек палубы, бросил сумку, чтобы было на что прилечь и попытался устроиться поудобнее.
На обратном пути меня совершенно не тошнило. А вот ее еще как. Не знаю, как уж их там кормили на рынке, но если судить по тому, что она отправила за борт, совсем неплохо. Это по крайней мере решало проблему, о чем разговаривать, поскольку если она не свисала с борта, издавая тревожные звуки, то сворачивалась в калачик на груде канатов и стонала, схватившись за живот.
Пожалуй, тактичное предложение капитана в любом случае оказалось бы некстати. С удобством сидя на солнышке и наблюдая, как она выворачивает кишки в винноцветное море, было почти невозможно поверить, что совсем недавно я всерьез собирался ее убить. Человека с лицом такого ярко-зеленого цвета и с заляпанным подбородком невозможно воспринимать как смертельную угрозу.
К тому времени, как мы остановились на Теносе, худшее для нее оказалось позади, хотя есть она еще не могла, только выпила немного воды. Примерно тогда и разговор возобновился. Начался он с осторожного обмена репликам: лучше? нет — но через некоторые время мы уже как-то беседовали, хотя и прерывались довольно часто, главным образом потому, что она вскакивала и бросалась к борту. Мало-помалу, однако, мы немного расслабились; неловкость ушла, хотя безопасных тем для разговора по-прежнему было немного. Лично я не видел никакого вреда в простой болтовне; я могу говорить с кем угодно, очень запросто, главное, чтобы он тоже был не прочь поболтать. Конечно, она была кровожадной сукой, которая пыталась продать нас с Луцием Домицием бандитам, как коров. С другой стороны, я сам ее только что купил и в некотором смысле уравнял таким образом счет, даже если и опустился при этом до ее уровня.
Кроме того, поскольку это мой лучший кореш Луций Домиций нес ответственность за то, как повернулась ее жизнь — а он был порочным чудовищем и матереубийцей, что меня не особенно и смущало, кстати — то у меня не было особых оснований смотреть на нее эдак поверх носа. Но главным было то, наверное, что мне было просто приятно с кем-нибудь поговорить.
Это может прозвучать странновато: в конце концов, я снова жил в Аттике, где все только и делают, что беспрерывно треплются. Но есть разговоры и разговоры. Мне пришлось признать, что отсутствовал я очень долго и теперь мне очень сложно снова настроиться на соседей, даже на тех из них, кого я знал с детства. В общем-то, ничего необычного. Я побывал в местах, о которых они даже не слышали, творил дела, смысла которых они бы не поняли (может, и хорошо, хотя я в принципе о них не заикался — я же вернулся домой из армии, не забыли? — после двадцати четырех лет беспорочной службы, за которые ни разу не вышел пьяным на плац и ни разу не был в самоволке). Так что вполне можно понять, почему я не особенно хотел говорить об этих местах или этих делах. Но мне не хватало кого-то, кто бы понял меня, если бы я завел о них речь, приди мне в голову такая блажь; иначе говоря, того, кто говорит на одном со мной языке, потому что чистый беспримесный аттический греческий моим больше не был. Часто я ловил себя на том, что употребил слово, которого мои соседи не знаю, или что мне надо остановиться и подумать — как это называется тут у них в Аттике, а не в Каппадокии, Сицилии или Италии? Дело не в диалект, уверяю вас, очень скоро я восстановил вполне нормальный аттический. Речь о том, что лежит за незнакомыми словами, идеями и опытом, образом жизни — тем самым, который я с превеликой радостью оставил позади. О том, кем я в действительности являлся — не сыном Сосистраты из Филы, который никогда не бывал дальше Афин. Можно меняться и так и сяк, можно даже притвориться, что ты умер, а потом воскреснуть совершенно другим человеком. Но себя-то никогда не обманешь.
В любом случае, когда мы все-таки раскололи лед, оказалось, что мне нравится с ней разговаривать.
Конечно, на корабле больше и заняться-то нечем, а даже германец с волчьей пастью — лучше, чем никого. Но дело было не только в этом. Трудно объяснить, да. Двадцать четыре года на дорогах — и всегда у меня было с кем поговорить, не таясь, не думая, о чем можно, а о чем нельзя. Сперва это был Каллист, потом Луций Домиций, но с тех пор как я вернулся домой (единственное место в мире, как я думал, в котором я могу расслабиться), мне все время казалось, что это не более чем очередная афера, в которой я играю какую-то роль, чтобы обмануть и обмишулить честных жителей Филы. Это начинало действовать мне на нервы, и я целыми днями прятался в полях не только от своей тошнотворной матери, но и от тошнотворного себя.
Какое отношение все это имел к Бландинии, сказать не могу. Но это было все равно как неожиданно встретить земляка в чужой стране, где даже по-гречески никто не понимает. Ну или как-то так. В любом случае, я не пытаюсь оправдываться.
Ну да, я из тех чуваков, которых находят общий язык только с подонками. И что? Никогда не говорил, что я совершенство или хотя бы просто неплохой парень.
К моменту прибытия в Пирей, значит, мы вроде как заключили мир, пускай даже на основе причиненного друг другу ущерба; сейчас мы оба были отставниками и не было никакого смысла продолжать войну. Не то чтобы я ей хоть сколько-нибудь доверял. Никоим образом; я по-прежнему держал волка за уши и знал, что появись у нее хоть малейший шанс освободиться или с выгодой для себя сдать меня римлянам или продать мои уши колбаснику, она проделает все это с легкостью и изяществом. Но поскольку мы оба все понимали, то эти факты открыто лежали перед нами на столе и вроде как не являлись проблемой.
Ладно, признаюсь, тем более вы уже и сами догадались, так что какой смысл вам лгать? Поднимаю руки вверх и чистосердечно признаюсь: я влюбился.
Нет, не совсем то слово. Представьте, что вы идете под дождем и вам надо перемахнуть канаву; вы прыгаете и попадаете на самый край — некоторое время равновесие удается удерживать, но потом вы начинаете съезжать вниз, ничего поделать нельзя и в конце концов вы оказываетесь в этой самой канаве по колено в грязи. Примерно так я потихоньку и соскальзывал в любовь; вероятно потому, ну, что при моем образе жизни нечасто встречаешь красивых девушек, да и вообще любых девушек, а общение с ними длится ровно столько, сколько нужно, чтобы сказать: проваливай, козе —, или позвать стражу. Как я уже говорил, она была довольно симпатичная на свой манер и на двадцать лет младше меня; но самое главное, она была тут. Когда за двадцать четыре года вам встречается всего одна девушка, с которой удается перекинуться более чем парой дюжин слов... и да, я не забыл про Миррину, но я думаю, ее пример только лишний раз доказывают мою мысль. Я запал на нее быстрее, чем вы бы луковицу очистили; не потому, что у нас было много общего и не потому, что мы оказались двумя половинкам одной души, как у Платона, но всего лишь из-за того, что при моем образе жизни, если говорить об общение с противоположным полом — это практически вечность.
Ладно, с этим разобрались, можно возвращаться к моей истории.
Мы сошли с корабля в Пирее, добрались до конюшни, чтобы забрать лошадь. В результате передо мной сразу встала проблема. Как мне представлялось при отплытии на Делос, я буду возвращаться домой верхом, ведя свою новую рабыню домой на веревке. Теперь, когда я влюбился, такой расклад уже не представлялся мне уместным. В любой другой ситуации объект моей любви поехал бы на лошади, а сам я пошел бы рядом пешком. Но мозги у меня размягчились все-таки не настолько, чтобы позволить Бландинии сесть верхом. Было весьма вероятно, что стоит ее заднице коснуться попоны, как она пнет меня в лицо и ускачет в общем направлении Фив и далее на север.
Поэтому я выбрал компромиссное решение. Мы оба пойдем пешком, а я поведу лошадь в поводу.
Она, должно быть, не уловила деликатности положения, потому что через некоторое время спросила:
— А почему ты не едешь верхом?
— Ох, — сказал я. — Просто подумал, что после корабля мне не помешает размяться, вот и все.
— Понятно, — сказала она. — Тогда позволь ехать мне. У меня только эти сандалии с тонкой подошвой, я все ноги сбила.
Я вскинул голову.
— Тебе не подходит моя лошадь, — сказал я. — Очень костлявая спина. Я-то привык, но тебе совсем не понравится.