Песенка для Нерона
Шрифт:
Так или иначе, суть она уловила.
— Нет, послушайте, — сказала она с куда меньшим апломбом. — Я бы сказала, если б знала, но я не знаю. Правда, не знаю. Да и с чего бы ему мне говорить? Мне не нужно это знать, а в его деле вполне разумная предосторожность — чем меньше людей что-то знает, тем лучше. Стримон, может, и туповат, но на это у него мозгов хватает.
Похоже, она говорила правду, но я хотел услышать другое.
— Она врет, — сказал я. — Конечно же, она знает, она же из тех, кто вечно хочет все знать в подробностях, просто на случай, если нарисуется возможность. Надавите чуть посильнее и она все расскажет, точно вам говорю.
Хвост
— Хорошо, — прохрипела она. — Хорошо. Отпусти меня, Бога ради.
Я кивнул — подумать только, командую тут, что твой стратег — и Хвост ослабил нажим, чтобы она смогла вдохнуть.
— Итак? — сказал я.
— Я только предполагаю, — просипела Бландиния, — но у Стримона малина на Долгой улице, как раз за дубильным двором. Больше мне ничего в голову не приходит.
Хвост нахмурился.
— Который дубильный двор? — спросил он. — Там их два.
— Что? — она пыталась пропихнуть воздух через горящее горло. — Я не знаю, я даже не была там, только слышала, как другие про это говорят. Место на Долгой улице, сразу за дубильным двором — вот все, что я знаю. Правда.
Я чуть не расхохотался.
— И это все, на что ты способна? — спросил я.
— Пожалуйста, отпустите. Скажи ему отпустить меня, я не могу вдохнуть.
Лицо ее приобрело странноватый цвет, и я подумал, что она должна быть холоднее Альп зимой, чтобы продолжать врать так близко к смерти.
— Отпусти ее, — сказал я. — Она говорит правду. Совершенно бесполезную, но больше она не знает.
Александр скривился и кивнул Хвосту (откуда взялась эта цепочка подчинения? — промелькнуло у меня в голове) и тот чуть-чуть развел свои огромные пальцы.
— Ну, — сказал я. — И что же нам с ней делать?
Было совершенно очевидно, что от этих двух никаких разумных предложений ожидать не приходилось. Прирожденные ведомые, оба. Стало быть, это мне предстояло выдвинуть блестящую идею. Ненавижу это дело.
— Мы возьмем ее с собой, — сказал я.
Александр засомневался.
— А что, если она завизжит и поднимет переполох? — сказал он. — Люди начнут пялиться, а нам не нужны неприятности.
И тут Аполлон поразил меня стрелой-озарением.
— Ну, это просто, — сказал я. — Вы знаете, что делать, — с этими словами я потер затылок, как будто он все еще болел.
Намек достиг цели. Александр сжал кулак и треснул Бландинию по голове, и она потухла, как светильник. Заснула на руках у Хвоста, будто вернулась с ночной гулянки.
Очень мило.
— Чудесно, — простонал Хвост. — Мне что, тащить ее до самой Долгой улицы?
— Паланкин, — сказал я. — Тот, в котором меня сюда принесли. Он все еще тут?
Время признаний: я люблю кататься в паланкинах. Чрезвычайно глупая страсть, да. Подозреваю, дело в том, что паланкины — это самая сущность богатых ублюдков. Ну, то есть, вы видите их на улицах на плечах огромных германцев или ливийцев, на такой высоте, что перекладины обрывают уши не успевшим увернуться беднякам — в этом содержится все, что характеризует богатого ублюдка, если вы понимаете, о чем я. Не то чтобы я много переживал за богачей, но возможность хотя бы недолго побыть одним из них всегда вызывала у меня дрожь восторга — возможность посматривать сквозь задернутые шторы сверху вниз на лысины нищебродов. И конечно же, если я когда-нибудь стану богат, —
Найти дубильный двор на Долгой улице оказалось совсем нетрудно. Всего-то надо было выбраться на Долгую улицу и вдохнуть. Убейте меня, не понимаю, как окрестные жители терпят рядом что-то столь вонючее, но таков уж Рим: величественные здания поднимаются из трущоб и грязи, как аристократ из канавы. В общем, мы нашли дубильню, и по обе стороны от нее стояли дома, с виду вполне достойные служить бандитской берлогой, хотя никто из нас не представлял, как она вообще должна выглядеть.
— И что теперь?— услышал я вопрос Александра снизу, из-под пола.— В дверь постучим?
Я отдернул штору.
— Ладно, — сказал я. — Теперь давайте найдем вторую.
Понятия не имею, почему они меня слушались, но они слушались. Второй дубильный двор располагался на другом конце улицы, и по бокам его располагались практически идентичные первым здания. Я уже собирался сдаться, когда увидел кое-кого знакомого.
Очень полезный дар — память на лица. Конечно, без него в нашем деле не протянуть дольше месяца: ты должен обладать способностью узнать человека мгновенно, увидев его уголком глаза за пятьдесят шагов, и вспомнить, что он стоял в толпе, когда ты проворачивал такую-то и такую-то аферу в таком-то и таком-то городе и потому крайне не умно повторять тот же самый фокус у него на виду. В общем, я видел того парня всего лишь долю секунды, но сразу понял, что в прошлый раз встречал его на постоялом дворе, где меня держал Аминта, и парень этот был одним из людей Сицилийца.
— Стоп, — сказал я. — Мы на месте.
Я отогнул уголок шторы и проследил, куда тот чувак направляется. Я видел, как он пересек улицу, подошел к воротам большого старого дома, немного помедлил, оглядываясь кругом, а затем стукнул в дверь четыре раза: так-тап-тап-ТАМ. Дверь открылась, он юркнул внутрь, дверь захлопнулась; на все про все ушло столько времени, что можно успеть съесть виноградину. Вот удача-то, сказал я себе.
— Что с Бландинией? — спросил Хвост, когда я выбрался из своего передвижного орлиного гнезда и рассказал, что высмотрел. — Нельзя оставлять ее в паланкине. Что, если она очнется?
Я вздохнул.
— А можно еще раз ее приложить? — спросил я.
— Вообще-то нет, — ответил Александр тоном опытного врача. — Эффект от удара по башке, как это называется — не кумулятивный. Я имею в виду, нельзя просто подкреплять удар небольшим щелчком каждые два часа, чтобы он сохранял свежесть.
Я задумался, и придумал решение не так чтобы очень гениальное, но посмотрел бы я на вас, если бы попытались выдать что-нибудь получше на лету, когда большая часть мозга забита страхом смерти.