Песенка для Нерона

Холт Том

Прекрасно, подумал я, да за такое люди деньги платят со всей охотой, а я спободился бесплатно, поэтому распахнул уши пошире и раскинул умишко, как ловец кроликов — свои силки, надеясь, что в них застрянет что-нибудь ценное.

К несчастью, моя левая нога выбрала именно этот момент, чтобы онеметь, а чертовски сложно сконцентрироваться на тонкостях, когда тебя от пятки до задницы колет, как иголками; так что я, наверное, прозевал много стоящего, и когда снова его догнал, обнаружил, что он успел сделать один весьма основательный вывод, а может быть, даже два или три, потому что сказал:

— И в качестве примера, разумеется, мы можем указать на Его Величество, самого Цезаря. Я полагаю, что его жизненные обстоятельства являются прекрасной иллюстрацией моей точки зрения. Ты согласен?

Ну, естественно, я сказал да, конечно, потому что уж никак не мне заявлять: прошу прощения, я все прослушал, нельзя ли повторить с начала?

— Совершенно согласен, — добавил

я, дергая пальцами ноги. — И даже больше.

Помню, он улыбнулся — не мне, но скорее сквозь меня, как лучник, стреляющий в битве над головами своих, чтобы накрыть противника.

— Это довольно печально на самом деле, — сказал он. — История запомнит Нерона Цезаря как плохого человека, возможно, даже как своего рода чудовище; или же будут говорить, что он был безумен, что позволит избежать необходимости понять его. А меня — какая ирония! — будут помнить как хорошего человека, мудрого и гуманного, трагедия которого заключалась в том, что он родился не в свое время — цветок, распустившийся в мерзости запустения. Несправедливость этого расстраивает так меня, что я рад, что не проживу достаточно долго, чтобы стать ей свидетелем.

— Да уж точно, — согласился я неуклюже. — Эээ, а что ты имеешь в виду? — добавил я.

— Ох, да брось, — он слегка нахмурился. — Это же очевидно, — он посмотрел на меня. — Или нет, — добавил он, прищелкнув языком, — иначе бы ты не смотрел на меня так. Очень хорошо. Давай рассмотрим факты в ясном свете разума, как честные законники: обвинение и защита. Но для разнообразия, слушанья откроются выступлением защиты. Что ты думаешь по этому поводу?

Разумеется, я вообще ничего не думал, кроме того, каким идиотом себя выставляю и что ногу у меня свело. Поэтому я сказал:

— Отличная идея, почему нет? — и он ухмыльнулся и продолжил.

— Защита утверждает, — сказал он, садясь прямо, будто в задницу ему вставили дротик, — что Нерон Цезарь, унаследовав трон в шестнадцать лет, принялся немедленно избавляться от язв коррупции и зловещих обычаев, довлеющих в последние годы правления его дяди; негодяи, втайне контролировавшие империю, прикрываясь именем впавшего в старческое слабоумие Клавдия, были лишены власти, смещены и наказаны; похищенное вернулось в государственную казну, каковой и принадлежало; продажные провинциальные наместники преданы суду; даже его собственная мать — наихудший представитель этого паразитического сообщества — не избежала правосудия. Тем временем разрушенная экономика начала исцеляться, налоги снизились, Рим был надежно обеспечен зерном, а жизненные интересы италийского сельского хозяйства — защищены. В политической жизни применению методов террора, введенных Клавдием, был положен конец, в сенате восстановлена свобода слова, своеволие армии обуздано, бессмысленные агрессивные войны прекращены, и в то же время реальные угрозы, исходящие от парфян, армян и мятежных бриттов — эффективно устранены. В самом же городе условия жизни стали лучше, чем когда-либо на памяти живущих, и даже катастрофы, подобные прошлогоднему пожару, обращались ко благу — на месте ужасных трущоб, узких улиц и разрушающихся доходных домов ныне высятся строения, красота которых отражает истинную природу Рима и его народа.

Таким образом, мы живем в городе, где богатые и могущественные не угнетают простого человека, где иноземец имеет возможность восстановить попранную гражданином справедливость, где сенат и народ Римский крепко держат в руках бразды правления, не позволяя продажным греческим бюрократам и придворным фаворитам даже коснуться их, где хрупкий кирпич заменен на сверкающий мрамор — и все это достигнуто за какие одиннадцать лет правления Нерона Цезаря, и достигнуто только потому, что Нерон Цезарь оказался неуязвим для искушений власти и ради блага всего общества повернул ее против тех, кто иначе воспользовался бы ею ко злу. Натурально... — и Сенека скорчил забавную рожу, как будто пытался проглотить извивающегося слизняка. — Натурально, мы живем в лучшую из эпох. Золотой век вернулся.

Он остановился и посмотрел на меня, словно бы ожидая от меня какой-то реакции.

А я просто сидел там с разинутым ртом. Убей меня, он был прав, мы жили в прекрасное время, и все благодаря Луцию Домицию — ну, кто бы мог подумать?

— Видишь? — продолжал Сенека. — Только голые факты; чистая правда; можешь пойти и перечесть эдикты или засесть в библиотеке и просмотреть записи по запасам зерна и казенным тратам. Все правда — как и факты, которые представит обвинение, выступление которого, думаю, прозвучит как-то так...

Он сделал паузу, чтобы изменить выражение лица: нахмурил брови и поджал губы. Довольно пугающий вид он приобрел, совершенно недружелюбный.

— Мы живем, — сказал он, — в проклятом городе в самые гнусные времена, поверженные под пяту чудовища, имя которого вовеки веков будет служить символом дикости и порока. Убийца — слово безнадежно неподходящее, и нам нужно изобрести другое, чтобы поименовать человека, который убил сперва своего дядю, затем его верных советников, затем самый цвет знатнейших наших семей: Лепиду, Силана,

Рубеллия Плавта, Корнелия Суллу, затем двоюродного брата, невинного Британника, а затем пролил кровь собственных жены и матери. Урод — а каким еще словом описать аристократа, сенатора, императора, который раскрашивает лицо, завивает волосы, выряжается в отвратительные наряды актеришки и выставляет себе перед на потеху всему миру, декламируя стихи и исполняя музыку в театре, куда силой загоняют сенаторов и простых римлян, под страхом каменоломен принуждая смотреть этот извращенный спектакль? Заурядный поджигатель — ужель вы столь наивны, что способны поверить, будто смертоносный ад, пожравший возлюбленный нами город, был случайностью, делом рук варваров или людоедов-христиан, если на еще неостывший пепел слетелись по зову тирана греческие архитекторы, греческие скульпторы, греческие садовники и консультанты по дизайну, чтобы, расшвыривая ногами обугленные кости невинно убиенных, приступить к закладке основания непристойного дворца деспота, святотатственного храма его гнусной мегаломании? Что до других обвинений — нечеловеческая извращенность, ненасытная похоть, беспечное мотовство, бессердечная жестокость — язык отказывает мне, у меня нет слов, сам Аполлон не смог бы выразить то, что зрят наши очи в каждом переулке, на каждом углу города, отравленного мерзостью этого чудовища.

Ну, я прямо обалдел. Все эти бедолаги, которых он убил, и Великий Пожар — ведь если подумать, слишком много совпадений, правильно? — и, конечно, нечеловеческая извращенность и ненасытная похоть. Проклятие, думал я. Вот же ублюдок!

— Все это правда, — спокойно продолжал Сенека, подкрепившись горстью острых крендельков из своей чаши. — И все ложь, как и утверждения защиты — факты те же самые, но слегка различается интерпретация — и золотой век превращается в царство террора со сменой пары прилагательных. Защитник улыбнется, признает убийства, указав, что с любой точки зрения мир стал гораздо лучше без Лепиды, Силана, Рубеллия Плавта, Корнелия Суллы, Нарцисса, Палласа, Британника, Октавии и Агриппины. Даже если и некоторые из них были невиновны — настолько, насколько вообще может быть невиновен римский аристократ — оставшись в живых, они могли стать символами восстания; тысячи могли погибнуть только потому, что Нерон Цезарь позволил себе роскошь милосердия. А обвинитель потребует вычеркнуть из списка заслуг запасы зерна, правосудие для провинциалов и искоренение коррупции: это деяния не Нерона, а Сенеки; Сенеки и Бурра — двух честных людей, которым выпала злая судьба служить тирану, и которые заплатили за мудрость и отвагу своими жизнями...

Тут Сенека осекся и ухмыльнулся мне, и сказал:

— О, я не говорил тебе? Я скоро умру. Это будет самоубийство, достойный способ уйти из жизни, избежав тягот суда и казни. Понимаешь, выяснилось — после всех этих лет — что за мной числятся кражи из казны и манипуляции политикой в угоду своей клике (как как бы дико это не звучало, но я бы не смог стать четвертым из самых богатых людей мира, сочиняя философские книги) и, наконец, участие в заговоре неописуемо гнусного Кальпурния Пизона с целью убить императора. На самом дело, — добавил он, подмигнув, — это мой шестой заговор за пять лет, но этот шут Тигеллин и слона не способен разглядеть, даже если тот начнет карабкаться по его носу — поэтому-то, собственно, я и сделал его префектом претория, ясное дело. Понимаешь? — продолжал он, сделав изящный жест. — Все правда и все ложь; поскольку я действительно сделал кое-что полезное — нет, мы с Нероном Цезарем вместе сделали кое-что полезное для наших сограждан, и каждый из нас по отдельности замешан в делах, о которых тебе придется составить собственное мнение. Например, Кальпурний Пизон — Пизон скажет тебе, что мы с ним планировали избавить Рим от чудовища, что мы освободители наподобие Брута и Кассия. Я могу сказать, что делал это ради власти и денег; мне до того нравится собственный профиль, что я совершенно уверен — на десятигрошовой монете он смотрелся бы чудесно, взирая на торговцев рыбой и чесноком поверх этого аристократического носа, — он вздохнул, поднялся, помедлил, чтобы растереть ногу (думаю, судорога). — Единственное, чего ни в коем случае не допустит ни защита, ни обвинение, так это чтобы ты поверил, что правда все — и все хорошее, и все плохое — и что человек может быть и хорош, и дурен в одно и то же время, и способен переходить из одного состояния в другое с той же скоростью, с какой гонец снует туда-сюда, доставляя поручения. И это, мой юный похититель плащей из раздевалок, самое глубокое философское заключение, которое ты сможешь купить в этом городе за аурус, даже неподдельный; но даже при этом оно не перестает быть конским дерьмом. Единственная истина... — он перестал улыбаться и просто посмотрел на меня, если вы понимаете, что я имею в виду. Один из этих взглядов. — Лишь тот ты настоящий, который выходит на берег после кораблекрушения, тот, который остается стоять после битвы на пороге собственного дома, тот, которого видит в тебе твой пес, когда ты возвращаешься домой. А теперь, — добавил он, — мне, кажется, нужно отлить, — и, забросив в рот последнюю горсть крендельков, он побрел в направлении уборной.