Песенка для Нерона

Холт Том

Капитан рассматривал меня довольно долго, а потом сказал:

— Ладно, хрен с ним, — и я увидел, как он выкидывает все это из головы, потому что правда это или ложь, но в любом случае никак не влияла на необходимость переместить миллион тонн золота из храма на корабль. Мне страшно полегчало, потому что это значило, что мы с Луцием Домицием не последуем за Аминтой, или по крайней мере — не прямо сейчас. Не так много требуется, чтобы меня развеселить. Спасите меня от неминуемой смерти — и я счастлив, как свинья в грязи.

Ладно. Как бы вы решили нашу проблему?

И это не ярмарочное соревнование. Вы бы посидели, подумали, может, покрутили ее в голове день-другой или стали набрасывать планы палочкой в пыли. И вы могли сказать себе, да ну его нахрен; ну не могу я ничего придумать — и что? Именно; что с того? Капитан, однако, был лишен такой роскоши.

Ему надо было придумать работающий план, используя то, что было под рукой; он должен был действовать быстро и не мог позволить себе напортачить. Последнее было самым важным. Возможно, чтобы понять это, надо было там побывать. Я не могу передать саму атмосферу: девятнадцать мужиков стоят вокруг такого богатства, какого они не видели за всю жизнь, и все оно принадлежит им; они станут богаче, чем римские сенаторы или цари Вифинии — и они, и их потомки на сотню поколений — все их проблемы будут забыты, но для этого надо решить одну-единственную: доставить все это добро на корабль. И решение этой проблемы было не их обязанностью. Это была задача капитана. Говоря о вопросах жизни и смерти — здесь речь шла о их жизнях и его смерти (никаких сомнений), если он не справится. А ведь он не был к такому подготовлен, он не был архитектором или одним из тех ребят, которые зарабатывают на жизнь, сплавляя огромные каменные блоки по рекам на плотах; он не мог послать за инженером-консультантом, как Луций Домиций, когда тому потребовалось убить свою мать. Эти девятнадцать человек стояли там в мертвой тишине, затаив дыхание и ждали, когда он скажет: ладно, вот как мы поступим. Он должен был произнести эти слова, потому что иначе его порвали бы в такие мелкие клочья, что к Паромщику он явился бы в бутылочке из-под духов; и произнести не от балды, а на самом деле зная, что надо делать.

Положеньице, а? Я бы с удовольствием посмотрел, как из него вывернулись бы Александр Великий, Ганнибал или Веспасиан Цезарь (а они считали себя великими предводителями); наш капитан был шкипером зерновоза, все расчеты производил на пальцах, а сморкаясь, вытирал эти пальцы о волосы. В такие момент я рад, что я никто. Никому не придет в голову возложить на меня что-нибудь подобное.

— Ладно, — сказал капитан. — Вот что мы сделаем.

Все очень просто. Забудьте о повозках, о переноске груза на спинах по извилистой тропе, обо всем этом дерьме. Забудьте о кранах, подъемниках, веревках, блоках и талях. Храм стоит на вершине утеса, так? Под утесом прекрасный ровный песчаный пляж. Приливы на Средиземном море почти незаметны. Подведем корабль так близко к берегу, как сможем, и просто скинем добро вниз. Золото тяжелое, падает по прямой. Скинем с утеса, спустимся вниз по тропе, все соберем и погрузим на корабль. Проще некуда. Идея безумная, как ведро бешеных хорьков, но никто спорить не стал. Не нам было с ним спорить.

Мы могли говорить себе, что это идиотизм, ни за что не сработает, что-нибудь пойдет не так; но это были его проблемы, а не наши. А мы должны были просто делать, что сказано. И мы стали делать.

Это было, может, и просто, но уж никак не легко, если вы понимаете, о чем я. К этому моменту уже начало темнеть; мы запалили все лампы, какие у нас были, сделали факелы из тряпок, пропитанных оливковым маслом, и приступили к делу. Спать-отдыхать в расписание не входило, надо было работать. Восемь человек внизу сгребают добро и выкидывают его на пол храма. Девять относят на край обрыва. Еще пять хватают его и швыряют во тьму, так далеко, как только могут. На эту работу поставили Луция Домиция вместе с кормчим Титиром и тремя самыми сильными моряками; их выбрали потому, что никому не хотелось, чтобы сокровища позастревали на склоне утеса.

Оно должно было лететь без помех до самого низа. Я работал в пещере, потому что маленького роста и хорошо подхожу для работы в стесненных условиях. Это меня не беспокоило. Не думаю, что справился бы с работой Луция Домиция — стоять на краю пропасти и пригоршнями швырять золото во тьму, не видя даже, куда оно летит. Для такой работы надо быть полным психом.

Все равно как сгрести в кучу наследство, включая скот, мебель, одежду, инструменты и семенное зерно, а потом поджечь. Жалко, Сенека не видел этого, потому что зрелище порадовало бы его до крайности; он как-то говорил мне, что только бедный действительно богат, а единственный способ владеть чем-нибудь — отшвырнуть это прочь (в противном случае оно, наоборот, завладевает собой; богач, имеющий миллион, который не может заставить себя потратить четыре гроша, беднее человека с четырьмя

грошами в кармане, который покупает на них хлеба, когда проголодается. Ерунда какая-то получается. В его устах звучало разумно). Хотел бы я послушать, что он сказал бы насчет всего это: двадцать с лишним мужиков, которые могут завладеть невероятно огромной суммой денег, только сбросив их с утеса.

Мы пахали всю ночь, и к рассвету перекидали едва ли половину; но теперь, по крайней мере, команда Луция Домиция смогла посмотреть на берег и сказать остальным: да, оно все еще там, мы видим, как оно сверкает на солнце. Мы почувствовали себя гораздо лучше, перестали чувствовать себя такими усталыми, что хотелось свернуться в комок и умереть, и продолжили пахать. Не то чтобы работа, при которой надо было все время нагибаться и выпрямляться, нагибаться и выпрямляться, не была убийственной. Это была даже хуже, чем разбивать комья засохшей грязи тяжеловесною мотыгой. Но все-таки когда прямо перед носом витает мечта о безграничном богатстве, чувствуешь себя немного по-другому. Такие вещи поддерживают тебя на ходу гораздо лучше кружки воды и миски жидкого супа.

Мы работали так весь день. Мы не остановились, когда стемнело второй раз, а масла для ламп едва хватило на первую ночь; сейчас взять его было неоткуда, несмотря на то, что мы заплатили бы фунт золота за каждый секстарий.

Но провалиться мне на этом месте, если мы собирались остановиться; нет, мы продолжали в том же духе в темноте, на ощупь, пока нашей пещерной банде не пришлось ползать на коленях, просеивая пыль меж пальцев в поисках отдельных бусин и кусочков. Около полуночи наступил наконец момент, когда мы больше ничего не могли найти — только тогда мы остановились. Мы даже не двинулись с места, каждый упал на спину там, где был. Заснули ли мы? Смеетесь? Мы не могли спать, нам нечего было сказать друг другу; мы просто лежали там во тьме и ждали рассвета, как юноша ждет свою девушку у ворот сада, а она все не идет и не идет, а время ползет так медленно, что ты воображаешь, что умер и сгнил, а твои кости замело пылью.

Доводилось ли вам лежать так, глядя на клочок черного неба и пытаясь разглядеть в нем первые оттенки голубого? Оно менялось так медленно, что это невозможно заметить — в один момент оно черно, как колодец глубиной десять тысяч шагов, в другой становится темно-синим, потом ты начинаешь еле-еле различать предметы; но когда смотришь не отрываясь, изменений разглядеть невозможно.

Ну, как только мы смогли одурачить себя, что стало светлее, мы вскочили на ноги — Боже, спина болела, так же как руки, ноги, ляжки и плечи; наверное, единственное, что не болело — это волосы на груди — и мы рвались вперед, как колесничие на линии старта в Большом Цирке. Наконец свет просочился в пещеру, и мы обнаружили, что пропустили только две маленькие чашки и пару серег. Все остальное, все огромное богатство, лежало внизу у подножия утеса.

По крайней мере, мы на это чертовски надеялись.

Что ж, был только один способ проверить. Не могу объяснить, как мы ухитрились спуститься с утеса, не переломав себе шеи; это было чудо в чистом виде — только так я могу описать это. Мы не бежали и очень старались не пихаться и не подгонять друг друга, потому что без слов чувствовали, что на волосок от того, чтобы разнести друг другу головы — дай только повод.

Кроме того, мы не смотрели под ноги — мы все изгибали шеи, пытаясь разглядеть золото — на месте ли оно еще?

Оно оказалось на месте. Проклятье, оно лежало огромной кучей, как в отхожем месте царя Мидаса. Добро, конечно, изрядно побилось, прекрасные чаши и изящные вазы и кувшины и как там они называются были погнуты, расплющены и разорваны. Никто по этому поводу не переживал — так и так все пойдет в переплавку. Главное, оно стало на высоту утеса ближе, и насколько мне было известно, это сделали мы.

Теперь, наверное, вы уже спрашиваете себя — если золота было так дохрена, то как мы собирались запихнуть его в корабль. Мы не собирались; мысль об этом никому не приходила в голову, а если и приходила, то ее гнали прочь, как ворон с засеянного поля. Теперь, однако, мы уже не могли от нее спрятаться. С одной стороны, золота было действительно дохренища. С другой стороны, и корабль был не каким-нибудь жалким маленьким яликом или жилистым военным судном. Это был большой пузатый зерновоз с огромной жопой и круглыми боками. Мы смотрели на груду сокровищ, смотрели на корабль; то нам казалось, что ничего не выйдет, а то мы думали, да какие проблемы, все войдет и еще место останется. Затем мы решили, что единственный способ узнать — это проверить на практике.