Песий бунт
Шрифт:
Умник посмотрел обречено на Витька, который начал похрапывать, потом перевел глаза на облезлые стены, на кровати со сплошными спинками – чтобы никому не удалось привязать полотенце к перекладине и повеситься, проемы без дверей с жутким голубым светом за ними, на собственную одежду – короткую облезлую байковую пижаму…
Резонный конец для подобия бога на земле – первую, лучшую половину жизни пропил, вторую, по видимому, придется провести в психушке.
(Ходили слухи среди больных, что поступило негласное указание никого, кто хоть как то упоминал о собаках, не выпускать до особого распоряжения)
Умник
– А ну вставая, базарить будем… ты, значит, усомнился в моей божественности? А если я тебе сейчас в сопатку? Тогда поверишь?
Витек сел на кровати – в мешковатой пижаме, размера на четыре больше его, дряблой, мешковатой и морщинистой кожей вокруг глаз, втянутыми щеками и коркой застывшей розовой пены на губах… поскреб волосатый костяк груди…
– Так вот и я про то же…не веришь, что я подобие бога? В сопатку без разговоров… а что вот ты из себя представляешь? А ничего интересного…сплошные животные инстинкты… пожрать, поспать и потрахаться…ну, морду набить какому-нибудь умнику… телку трахнуть – да пожирнее, что бы сало складками свисало – вот такое у тебя понятие о красоте… все. И знаешь, что забавно? Что вот найдется какой-нибудь разговорчивый умник, и враз тебя убедит, что ты подобие бога, а остальные – подобие гавна. Неверные, если другую религию брать. И ни в чем ты никогда не усомнишься, поскольку нет в тебе такой потребности – размышлять с муками и с неверием пробиваться к истине, и понимать, что она опять ускользнула. Счастливый ты человек… подобие.
Умнику вдруг стало стыдно и горько… это мозгляк бил, что называется, в яблочко.
– Ну да, ну да – вдруг заговорил он с обидой и горечью – да, дебил я, даун… ну и что теперь? Но мы же не все такие… Может, я тоже подобие, но этакое… как в кривом зеркале… уродливое… вот исправить зеркало, выровнять его… может, буду похож?
Это он сказал с такой мольбой в голосе, что Витьку, который начихал уже не все, в том числе и на себя – не то, что на других – вдруг стало его жалко. Он посмотрел на привычное мурло, заметил тоску в просверленных глазках и вздохнул.
– Может, и будешь. Если постараешься. Но стараться надо сильно. Много вас, таких желающих….
Умник стукнул себя в гулкую грудь и вытер невзначай блеснувшую слезу. Потом повисла этакая умиротворенная тишина – только в соседней палате монотонно напевал из собрат по несчастью. «конец света, конец света, света конец»
– Вить, и долго мы с тобой тут париться будем?
– Не надо задаваться великими планами, мой друг… – тихо и торжественно ответил Витек – я когда-то мечтал объехать весь земной шар, но теперь я вижу в окне только незначительную часть этого шара… скоро придет весна, на балконе завьется плющ, как обещает добрейшая, но рассеянная Прасковья… Никитична, кажется…забыл..
– Ты что? – встревожено спросил Умник, с опаской отодвинувшись от Витька… – какая Прасковья? Какой плющ?
– Да – не обращая никакого внимания на вопросы, продолжил тот – почти как в той книжке… только Маргарит у нас нет… Да и не мастера мы…
Витек повернулся, чтобы объяснить свои странные слова, но Умника рядом уже не было (он смирно лежал в койке) – зато по коридору бухали торопливые шаги санитаров. Два здоровенных лба, раздраженные
В пустынной комнатке с клеенчатой тахтой и стеклянным шкафчиком для лекарств с него содрали штаны до колен и на плечи завернули куртку. Витек не сопротивлялся – он и с кулаками санитаров был знаком, и знал, что за сопротивление будет не только увеличена доза сульфазина до предельно допустимой, но могут вколоть и еще что нибудь более приятное.
Поэтому он лежал, уткнувшись носом в пахнущую лизолом скользкую поверхность и представлял, что происходит за его спиной. Вот густая коричневая жидкость разогревается на спиртовке до жидкого состояния, вот она втягивается в шприц, вот…
Витек дернулся – игла вонзилась в тощую ягодицу и вышла, оставив половину содержимого шприца, потом щиплющей болью отозвалась под лопаткой.
Легким тычком кулака Витек был выброшен за дверь и поковылял к себе в палату. По тому, как старательно сопел Умник, Витек понял, что тот не спит и негромко сказал…
– Классику читать надо, дубинушка…Булгакова, например. Я всего лишь его цитировал – причем цитировал не очень точно… ну да ладно… теперь на три дня у тебя собеседника не будет…страдай от угрызений совести…
Умник что то начал бормотать, оправдываясь своим незнанием, но Витьку было уже не до того – сульфазин растекался по жилам, поднимая температуру до сорока градусов, ломая суставы и мышцы постоянной мучительной болью, выкручивая судорожными движениями.
В мозгу Витька безумными хороводом завертелись миллионы картин, извращенных и страшных, как картины Дали, пот потек по корчащемуся телу ручьями – и в провонявшей духоте палаты зазвучал торопливый бессмысленный бред…
Умник никогда не видел со стороны действие сульфазина – и теперь, глядя на корчащегося товарища, он испытывал позднее раскаяние…
– Витек, Вить, что ты там бормочешь? Витек, Вить…
Замолчал Умник, только когда понял, что из того состояния его товарищ ничего не воспринимает, кроме бреда и боли…
А больницу в это время окружили плотным кольцом собаки – приказ был дан, дисциплина в собачьем сообществе, хоть и расшаталась после начала уничтожения ни в чем не повинных животных, все же в некоторых случаях действовала – и приказ надо было выполнить…
Псы чувствовали за своими спинами желтый взгляд вожака – и поэтому с терпеньем диких хищников ждали малейшего шанса, чтобы начать штурм… но шанса не было.
Окна больницы – и первый, и второй этажи – были забраны частыми решетками, все двери, включая черный ход пищеблока, давно поменяли на металлические. Поэтому замерзшая стая чернела под фонарями и не двигалась с места.
В двухэтажный особнячок впилось пятнадцать пар глаз – а из-за решетки первого этажа, где ввиду меньшей склонности к побегам содержались женщины, на них смотрели два горящих неистовством глаза.
Изможденная женщина сорока с лишним лет попала в психушку год назад и еще не успела деградировать окончательно – по крайней мере она по прежнему хотела не свободу и по прежнему не могла изжить в себе всепоглощающую любовь к всему живому. Имеющему четыре ноги…