Песий бунт
Шрифт:
– Первородный, что ли? – постепенно закипая, спросил Умник. – я не просил меня рожать, так почему же я греховным оказался?
– Греха первородства тоже нет. Есть грех выбора, и вот от этого нам никуда не деться.
– Почему? – Умник, сам того не желая, оказался втянутым в беседу – и при этом раздражение его становилось все меньше и меньше. Расстрига не давал отражения – на него можно были кричать, махать кулаками и все впустую.
– И бога в себе мы ежедневно убиваем. Каждый день мы совершаем не один грех, и даже не несколько… десятки. И даже не задумываемся об этом.
– Сейчас бы водочки – мечтательно произнес Опухший, и Расстрига посмотрел на него с грустью. А потом посоветовал.
– У меня на рясе веревка еще достаточно крепкая – так ты ее возьми. Зачем столько лет мучиться? Быстро и хорошо можно эти дела решить. Все равно потом в ад попадешь и будешь вечно мучиться.
– Ты про что? – уставился на него еле видимыми щелками Опухший – ты про что намекаешь? Это самое, что ли? Удавиться?
– Ага. – невозмутимо ответил Расстрига. – Повеситься.
Вместо ответа Опухший, двигая задом по бревну, на котором они сидели, подполз вплотную к Умнику и прошипел.
– Писец нашему попу настал. Крыша поехала. Я хотел просто водочки выпить, а он мне повеситься предложил. Я бля буду, все они такие ненормальные. Слушай, а может, связать его на хрен, а? Может, он убьет нас сейчас? Скажет – не хочешь вешаться, так я тебе помогу, все равно тебе в аду гореть? Давай свяжем?
Умник, морщась от запаха, долетавшего до него вместе со словами, отодвинул Опухшего рукой.
– Не мельтеши. Расстрига, а ты что хотел сказать, что-то я не въезжаю?
– Все очень просто – Расстрига с легкой улыбкой наблюдал за волнением Опухшего и был, как всегда, спокоен – все очень просто. Бог нам дал тело и венец творения – мозг. Любой алкоголь уничтожает в первую очередь мозг, что ведет к деградации, моральной смерти. Сначала моральной, что гораздо страшнее, а потом и материальной, физической. Понятно? Это тоже самоубийство, но только растянутое во времени. Это такой же грех, как и самоубийство быстрое. Так зачем время терять?
Умник усмехнулся. Потом поскреб с жестяным звуком щетинистую щеку и сказал.
– Молодец, расстрига, проняло. Проняло бы меня, говорю, если бы я был верующим. А так – не канает. В общем, чувак, ты давай, толкай свои идеи вот им, а я пока попытаюсь отсюда сдриснуть.
Расстрига пожал плечами, Опухший схватился за голову – оставаться один на один с безумным попом и спящим сном младенца Кекликом ему было страшно. Этот страх почувствовал Умник и посоветовал.
– Не боись, чудило. Он же поп, хоть и расстрига. Ему религия запрещает людей убивать. Даже собак и тех он мочить не может, слабак.
Сказав это, он смерил презрительным взглядом безмолвную согнутую фигуру в багровых отблесках остывающих углей и шагнул в темноту.
Он не знал, куда идти, и надеялся только на инстинкт, который, он был уверен, у человека в минуту опасности не слабее, чем у дикого животного – и поэтому ломанулся сквозь кусты.
Некоторое время продирался, нещадно треща ветками и рискуя потерять глаза, потом, повинуясь внезапному импульсу, остановился и почти бесшумно вернулся по своим следам к костру. Там было тихо и безмолвно, взятые в плен люди спали на холодной земле, прижавшись друг к другу.
Умник криво усмехнулся, представив, как собачий патруль идет по его следу в болото, и пружинистым бесшумным шагом двинулся по тропинке.
Но судьба в эту ночь не была к нему благосклонна – в серебристом узоре вдруг выглянувшей из-за туч луны он увидел прямо перед собой три звериных безухих силуэта, постоял, сплюнул и пошел обратно к костру.
Разбудили пленников без всякого уважения – бесшумно возникшие из утреннего тумана кавказцы сначала с обнюхали бледные лица, потом облизали их (Спящие мужики, не поняв, в чем дело, просто пытались закрыться) и наконец разразились таким громовым брехом, что бомжи просто рванули к лесу.
Опухшего ловить не пришлось – побег его кончился звучным ударом, после которого береза еще долго дрожала и роняла листву. Расстрига, прижатый к земле когтистыми лапами, громко читал Отче наш, Кеклик вопил – он попытался влезть на дерево, и теперь его оттуда за ногу стягивала пятнистая тварь размером с годовалого телка.
Только Умник и Лепила сохранили спокойствие и достоинство – впрочем, доктор дрожал мелкой дрожью, Умник, набычившись, сжимал к карманах кулаки.
Витька никто и не тронул – но он поднялся сам, морщась и держась за ягодицу.
Людей построили, собаки сели напротив – рыжая псина, облизываясь, не могла оторвать взгляда от кровоточащей голени Кеклика – потом во всех головах разом прозвучал низкий голос.
– Идите, господа, за моими друзьями. Что будет при попытке побега, вы уже знаете – посмотрите на Кеклика.
– А что с нами будет? – вдруг фальцетом закричал Опухший. К особенностям его физиономии прибавился растущий на лбу лиловый рог. – водки дадите? За так мы работать не согласные.
– Ты еще не понял, куда ты попал – с ноткой изумления ответил голос – ты будешь делать то, что тебе скажут. А насчет водки – не беспокойся, она тебе больше не понадобиться.
Голос звучал в мозгах людей, и поэтому выражения их лиц были говорившему недоступны – не мог оценить то ехидно-блудливое выражение, которое вмиг возникло на роже Опухшего. Умник покосился на него и крякнул – вот убоище, все события последних месяцев обошли его стороной. Ткнул соседа в дряблый бок и сказал.
– Слышь, толстячок – если они захотят, ты не только пить, ты срать перестанешь.
– а… – Опухший открыл рот и несколько секунд думал – а куда же я все это дену?
– В себе носить будешь – объяснил через плечо Умник, шагая за мохнатой спиной кавказца. – а потом операция. Зато деньги получишь…