Пески времени
Шрифт:
– Да, святейшая.
– Ты должна бороться с чувственностью, названной Иоанном Крестителем «мраком чувств».
– Да, святейшая.
– Монахиня живет в безмолвии и одиночестве, словно уже попав в Царство Небесное. В этом чистом абсолютном безмолвии, которого жаждет каждая монахиня, она может внимать безграничной тишине и познать Господа.
В конце первого месяца жизни в монастыре Лючия приняла монашество. В этот день ей остригли волосы. Эта процедура оставила у нее тягостные воспоминания. Стригла сама преподобная мать-настоятельница. Она вызвала Лючию к себе и жестом предложила сесть, затем зашла сзади, и,
Вернувшись в отведенную ей мрачную клетушку, она сказала про себя: «Это место напоминает мне змеиную нору». Пол был дощатым. Большую часть пространства занимали жесткий стул и койка. Ей страшно хотелось почитать какую-нибудь газетенку. «Найдешь ее здесь», – подумала Лючия. Здесь никогда и не слышали про газеты, не говоря уже о телевидении и радио. Связь с внешним миром полностью отсутствовала.
Но больше всего Лючию раздражало противоестественное безмолвие. Единственным способом общения были изображаемые руками знаки, и необходимость их запоминать приводила ее в бешенство. Когда нужен был веник, ее учили, вытянув вперед правую руку, водить ею справа налево, будто подметая. Когда преподобная мать была чем-то недовольна, она трижды соединяла перед собой мизинцы обеих рук, прижимая остальные пальцы к ладоням. Когда Лючия медленно делала порученную ей работу, преподобная мать касалась своей правой ладонью левого плеча. Чтобы выразить Лючии свой упрек, она начинала всеми пальцами чесать себе щеку возле правого уха сверху вниз. «Боже мой, – думала Лючия, – можно подумать, что у нее вши».
Они уже дошли до часовни. Монахини безмолвно молились, но сестра Лючия думала о чем-то более важном, чем Бог: «Через пару месяцев, когда полиция перестанет меня искать, я сбегу из этого дурдома».
По окончании утренней службы Лючия вместе с другими монахинями направлялась в трапезную, ежедневно тайком нарушая установленные правила тем, что разглядывала их лица. Это было ее единственным развлечением. Ей казалось невероятным даже думать о том, что ни одна из сестер не знала, как выглядят другие.
Лица монахинь ее завораживали. Среди них были и старые, и молодые, и прелестные, и уродливые. Она не могла понять, почему все они казались такими счастливыми. Ее особенно привлекли три лица.
Одно принадлежало сестре Терезе, женщине, которой на вид было за пятьдесят. Она была далеко не красавицей, но присущая ей некая одухотворенность наделяла ее почти сверхъестественным обаянием. Казалось, она постоянно внутренне улыбалась, словно знала какую-то волшебную тайну.
Другой восхищавшей Лючию монахиней была сестра Грасиэла, женщина потрясающей красоты, лет тридцати, со смуглой кожей, тонкими чертами лица и большими блестящими черными глазами. «Она могла бы быть кинозвездой, – думала Лючия, – но кто она? Зачем она хоронит себя в этой дыре?»
Третью, вызывавшую у Лючии интерес монахиню – голубоглазую, со светлыми бровями и ресницами, – звали сестра Миган. У нее было свежее открытое лицо, и на вид ей было около тридцати.
«Что она делает здесь? Что все эти женщины делают здесь? Сидят взаперти в этих стенах, в этих крохотных клетушках, едят паршивую еду, молятся по восемь часов, занимаются изнурительной работой, не имея возможности как следует выспаться. Должно быть, они ненормальные, все без исключения».
Ее положение было несравненно лучше, потому что им всем суждено было торчать здесь до конца жизни, а она выберется отсюда через каких-нибудь пару месяцев. «Пусть даже через три, – думала Лючия, – лучше, чем здесь, нигде не спрячешься. Глупо было бы убегать раньше времени. Через несколько месяцев полиция перестанет меня разыскивать. Когда я сбегу отсюда и выручу из Швейцарии свои деньги, я, может быть, напишу об этом гиблом месте книгу».
Несколько дней назад преподобная мать послала сестру Лючию в канцелярию за какой-то бумажкой. Воспользовавшись случаем, Лючия решила взглянуть на хранившиеся там документы, и, к несчастью, ее застали «на месте преступления».
«Ты принесешь покаяние самобичеванием», – показала ей знаком настоятельница Бетина.
«Да, святейшая», – тоже знаком ответила ей сестра Лючия, кротко склонив голову.
Она вернулась в свою келью, и минутами позже проходившим по коридору монахиням были слышны страшные удары кнута, со свистом рассекавшего воздух, повторявшиеся вновь и вновь. Они, конечно, не догадывались, что сестра Лючия хлестала постель.
«Возможно, такое „удовольствие“ и усмиряет плоть, но только не мою», – думала она.
В трапезной сорок монахинь рассаживались за два длинных стола. Цистерцианская еда была исключительно вегетарианской. Мясо было запрещено, поскольку его жаждала плоть. Задолго до рассвета подавалась чашечка чая или кофе с несколькими сухариками. Прием основной пищи, состоявшей из жиденького супа, горстки овощей и время от времени кусочка какого-нибудь фрукта, происходил в одиннадцать часов дня.
– Мы здесь не для ублажения собственной плоти, но для ублажения Господа, – сказала преподобная мать Лючии.
«Даже моя кошка не стала бы есть такой завтрак, – думала сестра Лючия. – Я здесь всего два месяца, а потеряла уже по меньшей мере килограммов пять. Прямо как на курорте, придуманном Богом».
По окончании завтрака две монахини приносили лохани для мытья посуды и устанавливали их на противоположных концах стола. Сидевшие за столом сестры начинали передавать свои тарелки той сестре, возле которой стояла лохань. Вымыв каждую тарелку, она вытирала ее полотенцем и возвращала владелице. Вода от мытья становилась темной и жирной.
«И так они собираются прожить всю жизнь! – с отвращением думала сестра Лючия. – Ну да ладно. Не в моем положении жаловаться. Это уж наверняка лучше, чем пожизненное заключение».
За сигарету она отдала бы все, что угодно, даже свою бессмертную душу.
В полукилометре от тихой обители две дюжины тщательно отобранных из группы специального назначения (ГОЕ) людей во главе с полковником Акокой готовились к нападению на монастырь.
Глава 4
Полковник Рамон Акока обладал охотничьим чутьем. Он обожал погоню, но глубокое внутреннее удовлетворение он получал именно от убийства. Он как-то признался одному из своих друзей: «Я испытываю оргазм, когда убиваю. Не важно кого: оленя, зайца или человека – от того, что отнимаешь чью-то жизнь, чувствуешь себя Богом».
Акока когда-то начинал служить в военной разведке и вскоре, благодаря своим блестящим способностям, прослыл отличным офицером. Он был умным, бесстрашным и безжалостным и сочетанием этих качеств обратил на себя внимание одного из помощников генерала Франко.