Песнь дружбы
Шрифт:
Скрипнула дверь. Послышался чей-то кашель, и очки Шпана блеснули в полутьме склада. Шпану было за пятьдесят; он был тщедушен на вид и со своей серебристой сединой и золотыми очками походил скорее на ученого, чем на коммерсанта. Держался он всегда с достоинством человека, который питает к себе самому величайшее почтение и считает вполне естественным, чтобы и окружающие выказывали ему такое же почтение. Его слово было твердо как скала, его решение — сама справедливость. Герман уважал его с детства, он казался ему образцом человека, обладающего всеми добродетелями и лишенного недостатков. Но расположения к Шпану он не испытывал никогда, а мальчишкой даже боялся его.
—
Он открыл дверь в свою контору и пригласил Германа войти. Когда Шпан приглашал кого-либо в контору, это считалось большой честью.
— Прошу, Герман, садись! — сказал он.
Герман выждал, пока Шпан опустился на зеленый плюшевый диванчик, и лишь после этого осмелился сесть.
— Да, я уже слышал, что ты вернулся, Герман, — начал Шпан. — Христина мне рассказала об этом. Ты хорошо выглядишь. — Шпан смотрел в лицо Герману внимательно, почти испытующе, с неприятной настойчивостью.
Здесь, в конторе, было гораздо светлее, чем в сумрачной лавке, и Герман увидел, как сильно изменился Шпан. Со времени его последнего отпуска Шпан постарел лет на десять. Его редкие волосы стали почти совсем седыми, узкое лицо казалось изможденным и страдальческим. Герман помнил рот Шпана, — у него были красиво очерченные, высокомерно изогнутые губы; теперь рот его как-то странно сжался, стал как будто меньше. В серо-голубых глазах Шпана, прежде спокойно и сурово глядевших из-за очков, появился какой-то лихорадочный блеск.
— Да, ты выглядишь здоровым и крепким! — повторил Шпан.
— Благодарю вас, господин Шпан, я чувствую себя хорошо.
— Так мог бы выглядеть теперь и Фриц, точно так, — продолжал Шпан, опуская глаза. Его губы вздрогнули. Он помолчал, потом тихо добавил: — Но Фриц не вернулся!
Герман был молод и здоров, он не думал о тех, кто остался на полях сражений. Многие погибли — это была война, и они давно свыклись с мыслью, что многие не вернутся на родину. Ну он, Герман, вернулся случайно, в этом он тоже не видел ничего удивительного. Он никогда над этим особенно не задумывался. Одного настигла смерть, другого — нет.
Шпан долго молчал, погруженный в свои мысли, затем проговорил:
— Такова неисповедимая воля божья!
Но в его голосе не было покорности, он звучал горько, словно Шпан обличал бога. Его рот сжался еще больше. Он несколько раз глубоко вздохнул, затем попытался овладеть собой и переменил тон. Он сердечно рад, заявил он, что Герман цел и невредим. Но, увы, Германа тоже постигла тяжелая утрата! Ему пришлось пережить смерть отца. Это был человек чести, человек, которого уважал каждый, кто его знал. Лучший человек, какого Шпан встречал за всю свою жизнь, добрый до самопожертвования.
Герман покраснел: он безгранично любил отца.
— Но чем же вознаграждает нас жизнь за все страдания? — продолжал Шпан слегка напыщенным тоном, в какой он часто впадал. — Чем же она может нас вознаградить? Уважение окружающих — вот лучшая награда!
И Шпан стал говорить о том, что человек может оставить после себя миллионы, но если он был бесчестен, его зароют как собаку и одни лишь воры соберутся у его могилы. А честный нищий будет похоронен с почестями, и все будут его оплакивать. Воры, стоящие у могилы миллионера, не плачут. Шпан говорил о двадцатилетней дружбе, связывавшей его с отцом Германа, и голос его впервые зазвучал теплее. Но внезапно он словно устал, перестал
— И ко всему ты еще понес большие материальные убытки, Герман. Борн превратился в развалины. Это большое несчастье — слов нет! Но что значат материальные убытки? Ничего! Потерять людей, которых мы любим, потерять честь — вот подлинно непоправимая утрата! Материальные убытки! О, как охотно я, например, отдал бы все мое состояние за то, чтобы Фриц сидел передо мною невредимый, как ты, Герман! Поверь мне, Герман, поверь мне! — проговорил он, внезапно охваченный сильным волнением; его руки дрожали, лицо покрылось смертельной бледностью. — Я предпочел бы быть нищим! — Герман никогда не видел Шпана таким взволнованным.
Шпан поднялся, тяжело дыша. Герман тоже встал.
— Что же ты думаешь теперь делать, Герман? — спросил Шпан, овладев собой.
— Я буду трудиться и попытаюсь опять выбраться на поверхность! — ответил Герман и невольно выпрямился.
Шпан кивнул, устремив глаза вниз. Он, казалось, глубоко задумался. Затем проговорил:
— Да, попытайся, Герман! Свято храни память твоего отца и честь его имени! — И пробормотал, что в настоящий момент он не может, к сожалению, помочь Герману ссудой. Он охотно сделал бы это, но сейчас, к сожалению, никак невозможно. Если Герману понадобится его совет, — он, Шпан, в любое время к его услугам. Кровь бросилась Герману в голову. У него никогда и в мыслях не было обращаться за помощью к Шпану, скупость которого была общеизвестна. Шпан вежливо отворил дверь.
До этого момента Герман все еще надеялся, что Христина спустится к ним. Он прислушивался к тишине, царившей в доме; нигде ни звука, не слышно ни скрипа дверей, ни шагов.
— Как поживает Христина? — спросил он официальным тоном, когда они вышли в лавку.
Шпан рассеянно взглянул на него.
Христина? Она сейчас чувствует себя неважно, по крайней мере в последние дни. Он ею недоволен. У нее и всегда-то был не особенно легкий характер, она была своевольна, жила своими мечтами, но теперь один бог знает, что с нею происходит! Правда, он сейчас не особенно приятный собеседник и Христина в конце концов молодая девушка. Он разрешил ей, несмотря на то, что со времени смерти Фрица не прошло и года, брать уроки танцев, чтобы она немного рассеялась. Но, по-видимому, и этого не следовало делать. Нет, он сейчас недоволен ею.
— Передайте, пожалуйста, от меня привет Христине, господин Шпан!
— Спасибо! — отозвался Шпан, и Герман вышел.
9
Когда Герман спускался с крыльца шпановского дома, его ослепил отблеск огненного облака: освещенное заходящим солнцем, оно стояло высоко над крышами рыночной площади. Оно странным образом напомнило ему два оконных витража, которые около ста лет тому назад принес в дар церкви св. Иоанна один из Шпанов и которые сверкали таким же ярким пламенем. Герман был разочарован и расстроен. Его визит к Шпану был не слишком удачным, это нужно признать. Шпан принял его, разумеется, вежливо, но вместе с тем сдержанно, почти холодно. Герман усмехнулся. Деньги? Пусть себе хранит спокойно свои деньги, церковные витражи и шпановский фамильный склеп в придачу. Герману не нужны его деньги! Ни Шпан, ни кто-либо другой не дождется, чтобы он стал унижаться, даже если ему придется вскапывать свои поля голыми руками!