Песнь дружбы
Шрифт:
— Да, пожар от неосторожного обращения с огнем, так это называется.
Она поблагодарила Антона быстрым взглядом.
Дело было так: хозяин умер, славный господин Фасбиндер, царствие ему небесное, лучше его на свете не было. Доктор строго-настрого запретил ему пить, но он сказал: «Принеси-ка мне бутылочку, Бабетта, я так рад, что Герман теперь уже скоро вернется». А на следующее утро его нашли в постели мертвым. Весь Хельзее пришел на похороны, и пастор сказал, что скончался поистине хороший человек, который никогда не указал на дверь ни одному нищему. И правда, он ведь никогда ни одному не отказал, ни одному! Бабетта рассказывала и плакала. Михель, проработавший в хозяйстве тридцать лет, умер; Мария, батрачка, уехала
И вот, недели три тому назад, сюда явились трое молодых парней и попросились переночевать. Погода стояла отвратительная. Шел снег, и было страшно холодно. Но Бабетта боялась — она была одна — и сначала ответила отказом. А потом у нее все-таки не хватило духа выгнать их в такую погоду. Может быть, ей следовало быть осторожнее? Перед этим ей снились ночью крысы, целые полчища крыс. Это всегда не к добру. Но она не могла поступить иначе. Парни поселились в сарае и старались ей во всем угождать. Они помогали ей в хлеву, на кухне, таскали воду, кололи дрова; это были не какие-нибудь проходимцы. Непогода длилась уже трое суток, в такие дни хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. На третью ночь усадьба загорелась. Огонь занялся в сарае, где ночевали те трое, ветер перебросил пламя к дому; и, прежде чем. явились пожарные, все уже пылало. Должно быть, парни, чтобы согреться, развели в сарае костер.
Все слушали молча. Они ели, усердно черпая из большой глиняной миски. Иногда они кивали, слушая рассказ Бабетты, но не произносили ни слова. Рыжий навалился грудью на стол и ел с жадностью людоеда; его огненная взъерошенная борода торчала над грязным шейным платком. Ведьма все еще сидела у него на коленях. Карл-кузнец, в черных очках, неуверенно водил ложкой в воздухе, разыскивая миску. С его глазами, по-видимому, дело обстояло хуже, чем он говорил.
— На вот! Ты говори, когда тебе что-нибудь нужно, — сказал Ганс.
Герман все еще не прикасался к еде. Антон время от времени искоса поглядывал на него: парень здорово убит горем!
Бабетта не переставала говорить о пожаре. Господи, она еще не пришла в себя, она ни днем, ни ночью не может ни о чем другом думать. Ее разбудил визг и лай Ведьмы, и в первую минуту зарево так ослепило ее, что она почти ничего не видела. Соломенная крыша сарая была охвачена огнем. Она пылала, и ветер, отрывая от пылающей крыши клочья, швырял их на хлев. Уже и там в окна пробивались языки пламени, стойла горели. Ей удалось спасти только одну корову Краснушку с теленком — теперь они стоят в сарайчике. Весь остальной скот сгорел, и почти вся птица в придачу. Пожарные явились два дня спустя и зарыли трупы сгоревшей скотины, чтобы вонь не отравляла местность.
— Уж кому на роду писано, тот от своей судьбы не уйдет, — как бы про себя снова проговорил Карл-кузнец.
После ужина Герман взял фонарь и вышел во двор. Антон, не спросясь, пошел за ним. Они взобрались на развалины дома и Герман высоко поднял фонарь. Щебень, обугленные балки; за кучей, на которой они стояли, была вторая, еще большая. Почти ничего не было видно, кроме дождевых капель, попадавших в полосу света от фонаря. Герман молчал и неподвижно стоял среди тумана с фонарем в поднятой руке. Затем они снова спустились вниз.
— Теперь нужно ложиться спать, Герман, — сказал Антон. — Днем весь мир выглядит иначе!
Бабетта натаскала в прачечную соломы. Сегодня им придется переночевать здесь, а завтра видно будет.
— Ты можешь лечь в моей комнате, Герман, — сказала она, — я постлала свежие простыни. А я лягу в каморке Михеля.
Но Герман нахмурился и искоса взглянул йа Бабетту.
— Я буду спать, разумеется, с ними! — пробормотал он и отвернулся. Бабетта была обижена: она только хотела сделать как лучше — ведь в конце концов он здесь хозяин.
Все уже уснули и храпели. Но Герман не спал; он сидел с открытыми глазами, прислонившись спиной к стене, в странном оцепенении — между сном и бодрствованием. Несчастье придавило его. Четыре года провел он в окопах и остался невредим. Правда, когда их блиндаж разнесло прямым попаданием, у него было сломано несколько ребер, но стоит ли об этом говорить? А здесь, дома, его подстерегало несчастье, такое огромное, что он еще не в состоянии был его постигнуть. Что же дальше? Что теперь будет? Он не мог, не решался думать. Небо обрушило пламя на его кров, чтобы уничтожить его. Он слышал жаркий треск огня, видел, как пылающая соломенная крыша сарая несется во тьме и накрывает хлев; словно в бреду он вдруг увидел, как, вздымаясь, окружает его со всех сторон грозное пламя; ужас объял его, но он не мог шевельнуться.
В прачечной было совершенно темно, дождь шумно хлестал по стеклам маленького оконца. Казалось, чья-то рука швыряет камешки: с желоба на крыше через равные промежутки падали тяжелые капли, стучали о железо под окном. В соседней каморке тявкала Ведьма и вскрикивала во сне Бабетта, испуганно и пронзительно. Храп друзей то вдруг нарастал, сливаясь в разноголосый хор, то так же внезапно затихал. Карл-кузнец стонал во сне. Герман напряженно прислушивался к чему-то там, снаружи, в ночной тишине, его ухо старалось сквозь храпение спящих и шум дождя что-то уловить. Он все напряженнее и напряженнее вслушивался в тишину ночи, и вдруг до него донесся плеск и шелест, отдаленное журчание. Ручей! Как часто Герман мечтал о том, чтобы услышать журчание ручья, ручья в Борне! Он узнал голос этого ручья, его лепет, его торопливый веселый говорок. Он узнал бы его среди сотни других. Ручей был по-прежнему здесь, он бежал среди лугов как всегда, бог в своем гневе не уничтожил ручья. Его плеск утешал Германа, наполнял ощущением радости, и он внезапно забыл свое горе. Чу! Ручей по-прежнему здесь, вот он плещет, журчит! Кажется, он течет совсем близко… и в то же мгновение Герман погрузился в мертвый сон.
4
Во дворе кто-то крикливо отдавал приказания. Герман еще сквозь сон узнал голос Антона, который вечно важничал и задавался. Грохнуло что-то тяжелое, словно бревно, брошенное на землю. Тут Герман проснулся окончательно. Друзья были уже во дворе. Бабетта принесла ему кусок хлеба и крынку теплого молока. Больше у нее ничего не было, да ему больше ничего и не нужно. Она что-то сказала, но он не понял ее и не ответил.
Первым долгом он пошел в сарайчик, где Бабетта устроила временное пристанище для Краснушки и ее теленка. В сарае было холодно, в двери не хватало доски, в стенах зияли щели. Этот сарай уже несколько лет служил лишь мастерской и кладовкой для старого хлама. На тоненькой подстилке из овсяной соломы лежала Краснушка и неохотно жевала жвачку. Она повела ухом, когда Герман ее окликнул, а когда он похлопал ее ладонью, бока ее нервно вздрогнули.
— Ну, старуха!
Он не мог смотреть на нее без волнения. Во время пожара насмерть перепуганная Краснушка — она, должно быть, испугалась за своего теленка — выворотила толстую железную балку, вцементированную в стену хлева. Балка согнулась, как гвоздь; это казалось просто невероятным.
Теленок выглядел гораздо бодрее, чем Краснушка. Он стоял в отгороженном досками полутемном чулане, в так называемой мастерской. Ему Бабетта пожертвовала немного больше соломы. Он весь был в рыжих и белых пятнах, и потому Бабетта окрестила его Пегим. Его блестящая шерстка была шелковистой и гладкой, белые пятна на ней походили на сливки, глаза, опушенные длинными ресницами, казались глубокими и прозрачными, словно родники. Герман погладил его мягкую, нежную мордочку. Теленок расшалился, подпрыгнул на высоких, как ходули, ножках и выгнул спину: ему захотелось порезвиться Движения теленка были так забавны, что Герман невольно громко рассмеялся.