Песнь камня

Бэнкс Иэн М.

Мать прижала меня к себе, и я всхлипывал в мягкий стеганый халат, ее кулак — тот, что держал записку, — дрожал, вжавшись мне между лопатками. Она закричала вновь, слова путано вылетали у нее изо рта, отчаянные, удушливые. Яростные, обвиняющие, унизительные слова; слова открытия, и предательства, и брошенности, и отвратительных, грязных деяний, и ненависти. Я тогда понимал немногие, ни одного из них теперь не вспомню, но значение, смысл их раскаленными гвоздями пронзали мне уши, волдырями вздувались в мозгу; я заорал, чтоб она перестала, и зажал уши ладонями.

Чьи-то руки обхватили меня и стали оттаскивать. Я снова, еще сильнее вцепился в Мать; няня

пыталась оторвать меня, а ты стояла в дверях, держась за ручку, в темных распахнутых глазах — спокойное любопытство.

Отец говорил неторопливо, спокойно, разумно. Говорил о долге и возможности, о затхлости и новых шансах, о бремени прошлого и обещании будущего, об изнуренной земле и новых странах. Сама эта невозмутимость вызвала в Матери обратное; каждое слово его точно распаляло ее ярость, извергало из нее все больше яда, который выкручивал из отцовского рта фразы об общественном долге и выворачивал их, спрашивал, что же такое тогда пристойная личная жизнь, и то и другое делая не просто неполноценным — позорным.

Отец заметил, что ехать следует нам всем; Мать заорала, что он отправится один.

Она осипла; потянулась к горке, достала еще статуэтку и кинула в Отца; тот поймал и, держа ее в руке, продолжал тихо и разумно говорить. Мать шевельнулась, я шевельнулся вместе с ней, а няня все отдирала мои пальцы от ее бедра; Мать вытянутой ладонью смела целую полку фарфоровых фигурок в горке — они бились и скакали по полу.

Я завопил, отбиваясь от няни.

Ты вошла в комнату и мягко взяла пойманную статуэтку у Отца из рук, а потом — еще одну Мать кинула через твою голову, фигурка ударилась об отцовскую вытянутую руку, упала и разбилась — ты опустилась на колени и принялась подбирать осколки фарфора, складывать их в подол заляпанной краской блузы, где уже лежала невредимая статуэтка.

Видимо, я ослаб от мучительных рыданий — няня наконец оторвала меня от Матери, крепко схватила за руку и потащила к тебе — я орал и волочившимися ногами морщил ковер. Ты взглянула на няню, потом встала и осторожно высыпала собранные обломки на высокую постель. Взяла няню за другую руку, и она повела тебя и потащила меня к двери; ее извинения потерялись в задыхающихся воплях Матери. Следующий предмет сильно стукнул Отца по голове. Он поднес руку ко лбу и раздраженно скривился, глянув на замаранные кровью пальцы.

У двери я вырвался и помчался назад; няня погналась за мной, а я запрыгнул на кровать и побежал по ней, раскидав спасенные тобою осколки фарфора. Я бежал к Отцу, теперь желая защитить его от гнева матери.

Он меня оттолкнул. Я замер, ошеломленный и смущенный, меж ними двумя, глядя на него, а он ткнул в меня и что-то крикнул. Помню, я не понял, думая: как же это, почему он не хочет меня видеть? Что со мной не так? Почему он допускает к себе только тебя?

Мать несогласно завизжала; няня схватила меня обеими руками и сунула под мышку, придерживая на бедре; сперва я, все еще в замешательстве, только слабо сопротивлялся. У двери забился, вывернулся опять и помчался к Отцу. На этот раз он выругался, взял меня за воротник и провел к двери мимо плачущей, извиняющейся няни. Он вытолкнул меня далеко в вестибюль. Я приземлился у твоих ног. Няня выбежала из комнаты, и за ней захлопнулась дверь; щелкнул замок.

Ты протянула руку и стерла с моей щеки отцовскую кровь.

В тот день он взял тебя с собой, в первый и последний раз ударив жену, когда она попыталась удержать и тебя. Она осталась рыдать, лежа во дворе на камнях, а он вел тебя, безропотную, к коридору, по коридору

и через мост к машине. Я опустился на колени перед Матерью, плача вместе с ней, и смотрел, как вы с ним уходите.

Ты обернулась лишь раз, поймала мой взгляд, улыбнулась и помахала. По-моему, никогда в жизни ты не казалась столь беспечной. У меня моментально будто высохли слезы, и вот я уже слабо махал в ответ, тебе в спину, и ты скрылась.

Я вступаю на центральную лестницу, где алебастр чистейшим снегопадом покрывает павшую спящую фигуру; она шевелится, бормочет во сне, но пыль почти не подымается. Что-то громко хрустит под ногой, когда я прохожу, и рухнувший силуэт издает пьяный, невнятный вопрос. Я замираю, а солдат засыпает вновь, и бормотание его постепенно стихает.

Тут я думаю бросить пистолет, что тяжело болтается в правой руке, но израненная обожженная ладонь уже привыкла к оружию; обхватив его прохладу, опаленная плоть не жалуется, не считая далекой ноющей боли; заставлять ее двигаться, отрывать рыдающую кожу от пистолета и сгибать ее потрескавшуюся поверхность — значит снова вызвать боль. Уж лучше оставить как есть; не так больно. И в любом случае — разве можно быть уверенным, что оружие не понадобится?

Я шагаю по закругленным ступеням к площадке на спальном этаже, где перекладины перил, покосившиеся и сломанные, нависли над провалом, точно пальцы, хватающие пустоту. Ноги мои, вписываясь в ступеньки, с каждой стирают алебастровую пыль. Коридор полон теней, темный лес бледных колонн и столбов, громадные лоскуты чернильной темени и косых лунных лучей; зимняя тропка по мусору — здесь его поменьше, — а по бокам темные озера цвета изнанки старинных зеркал. Вдалеке слышится ворчание, скрип кровати или половицы, чей-то кашель. Воздух пахнет дымом, потом и вином. На полу — шквал бесстраничных книг, они ползут и трепещут под сквозняком из разбитого окна. Я иду за ними.

Дверь в мою комнату приоткрыта; внутри воздух дрожит от мужского храпа. У дверей в твою комнату, милая моя, — и в высвеченном луной оконном контуре на полу — еще одна спящая фигура лежит, скорчившись в темном спальном мешке; каска у головы, в углу к дверному косяку прислонена винтовка. Я подхожу, аккуратно огибая шуршащие бумаги и сломанные пластинки, переступая через половицу, которая, я знаю, скрипит. Наклоняюсь ближе и замечаю в лунном свете что-то похожее на рыжие волосы. Значит, Карма, наш пулеметчик и преданный страж лейтенантова сна. Думаю, я мог бы открыть дверь, но тогда упадет ружье. Думаю, я мог бы отодвинуть винтовку, но ремешком обернуто запястье Кармы — как раз там, где его кулак по-детски засунут под щеку.

Я отступаю к открытой двери в свои апартаменты. Темнота населена сопением и скрежетом: беспокойный сон пьяных мужчин. Света почти нет; камин не растоплен, шторы опущены, и к тому же окна комнаты отвернулись от луны. Я осторожно скольжу. Я знаю, где здесь что в нормальной обстановке, но какой валяется мусор, какая упала одежда и какая мебель передвинута спящим, не могу сказать или увидеть.

Я огибаю изножье кровати и ощупью продвигаюсь мимо сундука; горящая чувствительная рука нашаривает что-то похожее на женское белье и упавший стакан. Дохожу до стены возле смежной двери. Ботинки натыкаются на битое стекло, ломкий слой поверх ковра. Горка у стены открыта; взмахи пытливой руки задевают дверцу, закрывают ее с тихим стуком и лязгающим стеклянным скрипом. Застываю. Храп позади меня мнется, чуть меняет тон, но мужественно продолжается. Я нащупываю дорогу к нише смежной двери.