Песнь камня

Бэнкс Иэн М.

Я пожимаю плечами и отвечаю, что не могу; это умение не входит в число моих талантов.

Под руку с тобой появляется лейтенант; вы обе сияете, горите общим мягким ликованием. Она сжимает бутылку бренди. Ты держишь клочок картины; ваза с цветами, тусклая и нелепая в твоих руках.

— Может, сыграете, Авель? — кричит лейтенант, склонившись ко мне; ее вспыхнувшее лицо сияет, плоть изнутри покраснела от вина, как и белая сорочка снаружи.

Я повторяю свои объяснения.

— Но Морган говорит, что вы виртуоз! — кричит она, размахивая бутылкой.

Я перевожу взгляд на тебя. Я узнаю это выражение лица — теперь мне кажется, я влюбился, был пойман им прежде, чем сам это понял;

тот же изгиб губ, чуть приоткрытых, уголки напряжены и приподняты зародышем улыбки, глаза прикрыты, темные веки опушены — водянистые полукруги, что легко и доверчиво лежат в спокойной влаге. В этих глазах я ищу оправдания или признания, мельчайшей перемены, предшествующей напряжению или раскрытию этих губ, что могли бы озвучить сожаление или даже сочувствие, — по ничего не нахожу. Я посылаю тебе печальнейшую улыбку; ты вздыхаешь и приглаживаешь растрепавшиеся волосы, потом отворачиваешься, глядишь на профиль лейтенанта, на изгиб ее щеки над высоким белым воротником. Лейтенант кулаком тычет меня в плечо:

— Ну же, Авель; сыграйте нам что-нибудь! Публика ждет!

— Очевидно, скромность моя бесполезна, — шепчу я.

Я вытряхиваю из кармана платок; мужчины и женщины, оставшиеся в зале, толпятся вокруг рояля, а я стираю с клавиш объедки, пепел и винные пятна. На белых засохли несколько капель. Я смачиваю платок слюной. Гладкая мерцающая поверхность слоновой кости выцвела до желтоватого оттенка стариковской шевелюры.

Публика уже теряет терпение, шаркает и ворчит. Я запускаю руку в инструмент, беру со струн бокал и отдаю кому-то сбоку. Сгрудившиеся вокруг мужчины и женщины фыркают и хихикают. Я кладу руки на клавиши — обломки бивней, выдернутые из мертвых зверей, слоновье кладбище среди темных, как душа, деревянных колонн.

Я начинаю играть мелодию, нечто легкое, ломкое почти, но со своим ритмом, изящно парящее — и оно непринужденно, по своему собственному внутреннему пути изливается сладкой горечью задумчивого финала. Собравшиеся замолкают; что-то приглушает их энергичное стремление к веселью, словно ткань, наброшенная на клетку куролесящей певчей птицы. Мои руки обдуманно осторожны и ласковы, нежный танец пальцев по клавишам — сам по себе крошечный прекрасный балет, гипнотическое оперение плотью объятой кости, что гладит слоновую кость, их текучая грация словно естественна, словно не отнимает обретение ее полжизни занятий и тысячи арифметически нудных повторений бесплодных гамм.

В той точке, где внутренние законы пьесы должны были вывести ее структуру к восхитительно прекрасной торжественности главной темы и нежной развязке, я решительно ее меняю. Руки мои были парой нежных крыльев, парящих над каждым осколком воздуха над клавиатурой в отдельности, серьезных и прекрасных. Теперь же они превращаются в люмпенские когти, громадные изогнутые скрюченные лапы, которыми я дурацки марширую по тротуару клавиш: раз-два, раз-два, раз-два. А тема — в ней еще узнается прежний изящный гибкий контур — оборачивается безмозглым механическим автоматоном с нестройными диссонансами и грубо сцепленными гармониями, что бьются и шатаются сквозь мелодию, и неуклюжесть их, отголосок прошлой красоты, напоминает уху о нежной стройности, насмехаясь над ним сладостнее, оскорбляя слушателя больше, чем могла бы абсолютная смена мелодии и ритма.

Некоторые мои слушатели ушли по пути безвкусицы так далеко, что могут лишь таращиться, ухмыляться и кивать — марионетки на струнах, что я задеваю. Большинство, однако, чуть отодвигаются или вглядываются в меня, досадливо восклицая и качая головами. Лейтенант же просто кладет руку на крышку; я успеваю отдернуть пальцы прежде, чем крышка с грохотом захлопывается. Я поворачиваюсь вместе с табуретом.

— Я думал, вам понравится, — говорю я; повышенный голос и поднятые брови изображают невинность. Лейтенант резко замахивается и бьет меня по лицу. Довольно сильно, надо сказать, хотя с какой-то бесстрастной властностью: так умелый глава большого семейства бьет старшего отпрыска, дабы удержать остальных в повиновении. Хлопок утихомиривает собрание еще эффективнее, чем мои музыкальные выходки.

Щеку жжет. Я моргаю. Поднимаю ладонь к щеке — там чуть-чуть крови. Полагаю, от кольца белого золота с рубином. Она меряет меня уничтожающим взглядом. Я смотрю на тебя. Ты, похоже, несколько удивлена. Сзади кто-то хватает меня за плечи, и лицо мне омывает сквозняк зловонного дыхания. Другая рука вцепляется мне в волосы, оттягивая голову назад; солдат рычит. Я пытаюсь не отводить взгляд от лейтенанта. Она поднимает руку, глядя на человека за моей спиной. Качает головой:

— Нет, оставьте его. — Смотрит на меня. — Какой стыд, Авель; испортить такую чудную мелодию.

— Вы считаете? Мне казалось, я ее улучшил. Это же просто мелодия, в конце концов. Жизнь тут ни при чем.

Она хохочет, откинув голову. В глубине рта мерцает золото.

— Да, Ав, пожалуй, — отвечает она. Бутылкой машет в сторону клавиш, — Тогда играйте. Играйте что хотите. Это наша вечеринка, но рояль ваш. Решайте сами. Нет. Вальс. Сыграйте вальс. Мы с Морган потанцуем. Вы умеете играть вальс, Ав?

Я смотрю на тебя, милая моя. Ты щуришься. Я пытаюсь разглядеть в твоих глазах отблеск понимания. Наконец слегка кланяюсь:

— Вальс — Встаю, открываю табурет и листаю ноты внутри. — Ну вот.

Поднимаю крышку и ставлю ноты на пюпитр. Играю по нотам. Читаю, играю, порой добавляя скучную завитушку, просто проводник значков на бумаге, звуков в голове композитора, структуры произведения; предлог для объятия, фонограмма для кокетства, ухаживаний, спаривания и поисков судьбы.

Закончив, я оглядываюсь, но вас с лейтенантом нет. Солдаты и их пошатывающиеся завоевания аплодируют, затем мужчины наваливаются на меня, хватают, связывают руки и ноги вышитой тесьмой от колокольчиков для вызова слуг и напяливают на голову шлем от стоящих у стены доспехов. Запертое в шлеме, мое дыхание отдается в ушах; я обоняю собственные выдохи, и пот, и металлический аромат древности. Обзор сужается до крошечных прорезей решетки в старинной стали. Голова бренчит изнутри о металл, когда они поднимают меня и волокут, связанного, во двор, где меня раскачивают, крутят, и картина дико вращается, — пушка мерцает в огнях прожектора, костра и отблесков на брусчатке. Они поднимают черную чугунную решетку над колодцем, гремят цепями, выуживая бадью, ставят ее на грубые булыжники, обрамляющие отверстие, и запихивают меня внутрь — край бадьи врезается в спину, а колени упираются в подбородок. Потом с хохотом сталкивают меня в колодец, сначала придерживают на веревке, затем роняют. Я легко лечу; гремит цепь, и свистит ветер.

Удар вышибает из меня сознание; меня бьет об стену затылком, потом лбом, сначала воспламенив полосу огня через спину, затем пронзив нос копьем боли.

Я сижу, ошеломленный, а вокруг булькает вода.

Глава 14

Я смутно осознаю боль, холод и вкус металла.

Оцарапанный, оцепенелый, пытаюсь покачать головой — сижу на деревянном троне, что восстал среди илистых остатков вод из этой дыры ушедших, на троне, что замер на скрытом постаменте из булыжников, не меньше века душивших сие украшение, — все еще в железной короне, в изодранной мантии непритязательного призвания. Вода сочится вокруг меня, подо мною, леденя и истощая.