Песнь о братьях

Тейф Моисей Соломонович

3

Этим весенним вечером Виолончель горячо, Чуть озорно и доверчиво Прилегла на мое плечо. Мотив, услышанный где-то, Под легким смычком возник — Сам я придумал это? Или маэстро Григ? Журчанье воды по гребле. Плывущие облака. Таинственный вздох на стебле Раскрывшегося цветка. Раздор воробьиный в садике И песни, с отвагой всей Скачущие, как всадники, С приветом к домам друзей. Главный всадник в дороге Сбился, загнав коня. Не постучит на пороге Ласковой недотроги, Долго ждавшей меня. …Осекся струны певучей И замер щемящий звук: Без адреса только случай Сведет, да и то не вдруг.

4

Иду. Хрустит под подошвами Бульвара свежий песок. Нежный голос из прошлого Вдруг ударил

в висок. Как выстрел, ошеломил он, Неужели — она? Время не изменило Облик простой и милый… Оклик. И тишина. Вся она в солнце, в бликах… Стою, не веря глазам. Фантазия это Грига Или придумал сам? …Город босого детства, Тяжесть отчей руки. Дом. Базар по-соседству. Мостик. Сад у реки. Влюбленных тесные пары, И с вечера до зари: «Кирпичики» под гитару И «Шахта номер три». Двадцатого бомбардировка. Поляки. Взбивая пыль, Бегу к возлюбленной, ловкий Как Гарри Пиль. Увы, не вышло по-моему, — Меня не могла понять И обдала помоями Ее сварливая мать. Потом — любовь идеальная (Как это было давно!), У словно-провинциальная С мороженым и кино. Куда-то уехал вскоре я, И все решили: шальной! …Студентка консерватории Идет по Москве со мной; Гибкая и прямая, Прыгает через ручей, Бережно прижимая Зачехленную виолончель. — Слышала от знакомых, Передавали мне, Что ты живешь не в хоромах, — Один, от всех в стороне. В Минске твои сестрицы Хором твердили, в лад: Годы! Пора жениться. Когда он остепенится? Жаловались — талант!

5

Вечер. Под фонарями Шумит поток москвичей. Все еще между нами Зачехленная виолончель. На Сухаревке, у башни Ждем пятнадцать минут. — Мейшка, возьми багаж мой. Проводишь. Одной мне страшно — Еще в трамвае помнут. — Тесен трамвай вечерний. Двое — сядем, пройдем. Если с виолончелью, Это уже — втроем! И тут раздумывать нечего — Не упустить момент. …Ласково и доверчиво Ко мне приник инструмент. В вагоне битком набито — Усталый, хмурый народ. Ругань, мелочи быта, Площадной анекдот. Сказал я, глядя в их лица, Лучшую из речей: — Друзья! Прошу потесниться, Со мною — виолончель. Тетушка, сдай в сторонку, Постой, браток, не спеши, В этом чехле — звонкие Струны твоей души… — Наступаю на чью-то ногу. Но вправо-влево сдают. Трамвай попритих. Дорогу Инструменту дают; Исцарапанными о камень, Закопченными у печей Мозолистыми руками Оберегают виолончель. Усталость и злость забыты, Мелочью слов бренча, Тяжелый мешок быта Сваливается с плеча.

6

Романтическое кочевье. С любимою в поздний час. Троих — с виолончелью — Трамвай баюкает нас. Сидят и стоят у окон В звенящем, в бегущем, в нем — С Запада и с Востока Люди разных племен. Каждый приветствует каждого — Раскланиваться успевай. …Ученики Микеланджело В пути встречают трамвай. В знамен шелестящем зареве Вчерашние новички — Наследники Страдивари Взвивают смычки. Полотнища шелка взвихрены. Идут — тесна колея — Растрелли и Воронихина Подмастерья и сыновья. Цехи, плеяды, школы — Все, кто провидел, знал Варшавянку и карманьолу, «Интернационал». Красок великолепье, Звуков прибой морской. Владимир Ленин в кепи, С поднятою рукой. На площади Всех Наций Светло приветствует он Величайшую из демонстраций Уходящих в даль времен; Колонны, вперед идущие. Песни и гром речей, И надо всем — поющая Расчехленная виолончель…

7

Я спал. Меня разбудила Нежно чья-то рука. Голос ласковый, милый Донесся издалека. Отзвук ли это, эхо ли Неповторимого сна: — Милый, проснись. Приехали. — Утро. Весна. Рассвет свой костер затеплил. Плывут, клубясь, облака. Доносится вздох на стебле Раскрывшегося цветка. Предместьем идем, дворами Просыпающихся москвичей, Она и я, между нами — Виолончель.

1932

Песнь о братьях

Пер. Ю. Мориц

Давно кончилась война.

Минеры спасли город…

Стояла ночь. На флейте голубой Весенний дождь в саду играл без денег, Когда, сумев сработать головой, Прибился к жизни розовый младенец. Он плачет, морща губы, как старик. Но чем его достоинство задето? Мне кажется, он вдруг услышал крик — Мой мертвый сын аукнулся из гетто. Кровиночка, скажи мне, почему Ты так орешь у жизни на пороге, Как будто слышен уху твоему Напевный ужас городской тревоги? Что с городом? Что с ним произошло? Кто возвратил сиренам ремесло? Кто раскрутил над нами этот вой? Так из костра кричит еще живой, Так плачет зверь с жаканом в животе. О, этот звук над крышей в темноте! И черных репродукторов кульки Роняют слов холодные куски: «Внимание! Тревога!» В горле ком. Старик с окаменелым языком. Старуха с перекошенной губой. И только дождик — с флейтой голубой.

* * *

Весна-царевна пела-ворожила, Чтоб травкой пахло, чтобы сок — в цветке, И трепетала голубая жила, И человечек плакал на руке. Он весь еще в ладони помещался. Стучал горячей ноженькой не в такт. Но белый свет в зрачках его вращался, И сердце билось, точное, как факт. Он пересек ту облачную пленку, Границу бытия и забытья, Тропинку от зародыша к ребенку, От протоплазмы к собственному «я». Не надо, я прошу тебя, не надо Фальшивых песен, фамильярных слов. Здесь боль и кровь, здесь жизни баррикада, Та, на которой победит любовь. Я знаю что к чему. Я знаю трепет Мужчины, пожелавшего детей. Нас крепко одиночество истреплет Гигантскими набегами страстей, Пока вскричишь: «Полцарства за ребенка! За мальчика полцарства, за дитя!» …На синих флейтах нестерпимо тонко Дожди играют легонько, шутя. И человек не услыхал сирены. Он у крыльца больничного ходил И мокрой веткой розовой сирени По воздуху бессмысленно водил.

* * *

Да! Да! Да! Это — он. Невысокий, невзрачный, совсем не кудрявый, Чуть сутулый, ничуть не пленительный парень, — Таких не любит кинематограф. Предки его обладали Исключительным чувством юмора И поэтому точно знали, Что Моисей разгрохал свои скрижали С явным пристрастием: Богатым — «кради!», а бедным — «не». О братья, расстрелянные и сожженные! Ваш пепел давным-давно Перешел на орбиту созвездий. О скрипки, расстрелянные и сожженные! Идя по городу, я бормочу ваш реквием. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла, Я благодарен крышам из плесневелых плашек, Где лепетали скрипки И грохали молотки. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла.

* * *

Ты о розовую тучку Вытри ноги у порога. Для тебя включу я память В сеть на двести двадцать вольт. Файве, Файвеле, сегодня Ты — герой моей поэмы, Ты сирены не услышал, Потому что этой ночью Сын родился у тебя, Потому что этой ночью Пела флейта голубая, И она таки напела Сто мальчишеских имен. Ты о розовую тучку Вытри ноги у порога. Для тебя включаю память В сеть на двести двадцать вольт. Через линзу расстояний Ты увидишь все, что было: Эти жесткие тужурки И крутые сапоги. Мы такие песни пели, Мы такую правду знали, Что горланили с порога: — Левой! Левой! — «Левый марш». Мы не ели и не спали, В коже чертовой ходили. Самокрутки из газеты, Белых семечек стакан. Мы такие песни пели, Мы такую правду знали, Что горланили с порога: — Левой! Левой! — «Левый марш».

* * *

Набирая скорость света, Скорость мысли набирая, Наша молодость летела, Кожу с фальши обдирая. Но фашист в рубашке черной, Окуная кисти в краску, Ставил, ставил крестик черный На белье, на танк, на каску. Увлечен идеей черной, Парень с профилем вестфальца Обтирал рубашкой черной Почернелый ноготь пальца. И бальзам густой и черный Опрокидывая в горло, Он стучал по стойке черной Так, как будто занял город. Подмахнув строкою черной Наше небо над границей, Он ушел дорогой черной, Чтобы черной стать страницей. Черный, черный, черный, черный, Он, как светопреставление, Черный, черный, черный, черный Шел на светопреступленье.