Песни и сказания о Разине и Пугачеве
Шрифт:
— Под последний конец замешательства, когда Петр Федорович встречал везде одно утеснение и по тому самому укрылся было опять на Узе-нях, казаки стали совещаться насчет его особы, чтобы, знаете, выдать его начальству, — говорил далее старик. — Хотели вины свои искупить и к тому же награждение получить, потому что объявлены были от государыни большие деньги, кто задержит и представит ею к ней, живою или мертвого — все единственно, — на то, значит, дело пошло: она иль-бо он, а обоим несовместно стало. Петр Федорович тотчас догадался и «сказал:
19*
— Совет держите обо мне! Что ж мыслите? Приступайте, приступайте!.. Ничего, братия, не сделаете. Только выдадите начальству,
Тут же был царский шурин, не Андриан Петрович, а другой, старший брат, Егор Петрович. Петр Федорович подозвал его ж себе, вздохнул и тихо, жалостно проговорил:
— Не светить двум солнцам на небе, — не бывать двум царям в едином царстве. Одно солнце перед другим должно померкнуть, — один царь другому должен уступить место: это — я!
Минуту спустя он заговорил другим, сердитым, громким голосом:
— Смотри, Егор Петрович! Будут казаки меня брать, ты рукой до меня не моги дотронуться. Боже сохрани. Ты знаешь, кто я, и чувствуй это! Ты родину свою узришь, а им воскресу не будет!..
Стали переезжать Большой Узень повыше Порогов. Одна половина казаков переехала прежде на этот берег, а другая половина осталась на том берегу. И Петр Федорович оставался на том же берегу. Напоследок стали переезжать и остальные казаки и, как доехали до середины реки, тут и решились, исполнить свое намерение: в лодке же и взяли его. Он не противился, а только примечал, кто из казаков накладывал руки на него.
Когда представили его в наш город, в ту пору всех казаков, кто при последнем конце при нем на Узенях находился, — всех тех казаков угнали в Оленбурх по канату и там рассадили по
Привод Пугачева в Уральск в 1775 т. С офорта Гейзера Гос. Исторический му$ей
острогам. Егор Петрович по канату же шел туда, но года через два его освободили, и он приехал из Оленбурха в наш город один-одинехо-нек, сплыл по Яику в лодочке на одно весло* а прочих всех разослали по разным удаленным местам в гарнизоны, а тех, кто взял Петря Федоровича, тех в Сибирь на каторгу со-слали. Выходит, правду он сказал, что им воскресу не будет, и не воскресли. А Егор Петрович узрил родину свою и на родине век свой кончил.
Ложь ли, правда ли, говорили, что всех тех, кто до последнего конца за него стоял, всех тех он обстоял, никого из них не казнили, а все кончили жизнь свою обыкновенным порядком, кому как на роду написано; все жили по тайности в скрытных местах, а про Ивана Чику говорили, что изжил век свой на Яике в Сергиевском скиту.
— Насчет женитьбы не знаю, как сказать, говорил Никифор Петрович, когда л коснулся этой статьи. Все разное толковали. Каким манером случилась такая оказия, что он от живой жены женился, — не только из посторонних, а из нашей семьи никто верного, не знал, иль-бо уж говорить-то не хотели, бог их знает. По крайности в ту пору, как я помнить себя стал, — а родился-то я после Пугачева лет двадцать спустя, — разные ходили толки, Хавронья Петровна, помню, так говорила, будто еще до смотрин он влюбился в Устинью Петровну и потому сам собой захотел на ней жениться, и никто супротивничать ему не смел, — волен был, одно слово: царь. А со стороны говорили и так, будто Толкачевы погрешили в этом деле, будто бы они вложили в него такую мысль: «Есть когда-де ты возьмешь себе в жены девицу ид природных кадачек, то-де всех казаков, что ни есть в Расеи, привлечешь на свою сторону». Он будто бы и польстился на это. А у Толкачевых, говорили, была такая мысль: «Казаки-де мы славны, дочери-де
Были и такие толки, будто бы лукавые люди нарочно смутили его жениться, для того, единственно, чтобы веру в него у народа помутить.
— Дело темное, — продолжал старик, — осталось оно на душе у тех, кто орудовал этим делом. Сам ли он дал маху — от живой жены женился, нарочно ли кто соблазнил его, чтобы испортить дело его, или кто из наших, примерно Толкачевы, с простоты вложили в н*чго такую мысль, — разузнать этого теперь не можно. Одно верно, я так мекаю, да и другие вам скажут то же самое, — говорил старик, — одно верно, что во всем этом было произволение божие. Не женись он — кровопролитие не скоро бы утишилось; не женись он — г к нему многие б енаралы с полками преклонились: кровопролитие пошло бы тогда в оттяжку. А как сведали, что он от живой жены женился, так во всем народе и во всей армии пошло сумнение, и стали от него отпадать: кровопролитие-то и прекрати
лось. Значит, предел божий, — значит, так тому и быть,
— Что ж с ним-то сделали, есть коли казнили не его, а подложного? — спросил я своего собеседника.
— Да то же, что и с Устиньей Петровной! — отвечал собеседник. — Как она изжила век свой на островах под секретом, так, значит, и он изжил век свой в каком ни на есть удаленном месте под секретом же.
— Мудреная вещь! — заметил я.
Точно, что мудреная! — заметил в свою очередь и рассказчик.
РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛИЦ
36
—.. Дядюшка мой, Василий Степанович Толкачев, и товарищ его, Иван Иванович Ерофеев, оба молодые парни, были в числе приближенных к Петру Федоровичу, — говорил мне семи-десятилетний старик-казак Толкачев, житель Ча-ганского форпоста. — Когда еще он не объявлялся всенародно, — продолжал старик, — а жил по тайности на Уденях, в ту пору ознакомился он там с дядюшкой моим, Васильем Степановичем, а дядюшка Василий Степанович, изволите ли знать, гулебщик был первой руки, часто езжал на Удени по дикого зверя. Черед Василия Степановича Петр Федорович ознакомился и со всей нашей семьей, а семья наша была большая, справная. У нас в семье и ха-рунки вышивали; для этого и долото, и серебро, и золотые бахромы и прочее доставляли Петру Федоровичу ид Москвы сугласничики его. Так в семье нашей после рассказывали, — > добавил старик.
— Еще при нем был, — продолжал старик, — не то товарищ, не то дядька, бог его знает, какой-то неведомый человек, должно быть, не из расейских, а из иностранных: говорил он не чисто по-русски. И мудреный же был этот человечек, отдать справедливость, — дошлый на все, и чертовщинки, видно, знал. Одно слово, голова!..
Раз пошли они на охоту, дядюшка Василий Степаныч и этот иностранец. Пришли к ильменю. Плавает на ильмене лебедь, да слишком далеко, убить нельзя, никакое, значит, ружье не дострелит. Дядюшка поворотил прочь, а иностранец и говорит:
«Васенька! али не хочешь бить?»
«Далеко оченно! — говорит дядюшка. . — Не убьешь. Зачем даром заряд терять?»
«Ничего не далеко, — говорит иностранец. — знай, ложись на ражки, близко будет».
Дядюшка послушался, взвел курок и прилег на ражки. Иностранец отошел немного прочь и стал шептать что-то. Вдруг лебедь ни с того, ни с сего замахал крыльями и на хлопках пошел прямо на дядюшку; подплыл сажен на десять и остановился, словно привязанный. Дядюшка прицелился и выстрелил, лебедь свернулся. Выходит, иностранец слово такое знал, что тварь слушалась его.