Песни и сказания о Разине и Пугачеве
Шрифт:
В Гурьеве пристал к Сереберцову Ларочкин, гурьевский казак, — тоже воин был, не давал никому спуску, кто не корится Петру Федоровичу и не признавал его. Попа гурьевского, старого старика, повесил, — тот не хотел народ к присяге приводить. Сын попа, тоже поп, только помоложе, как пи упрашивал Ларочкина, с крестом к нему выходил, чтоб помиловал старика-отца, — нет! не упросил; не помиловал Ларочкин, — такая уж душа была злющая. . Три раз<а вздергивали попа на рели, и три раза петля обрывалась, а поп пощады не просил. Каждый раз, как повиснет, так и перекрестится, да бороду станет расправлять, чтобы в петле не завязла, — вишь, и старик-то был какой устойчивый, нравный, даром что поп. В четвертый раз не оборвался, — повис. . Еще, говорили, Ларочкин же повесил одну
— А Карга? — спросил я.
— 3верь! — сказал Иван Михайлович. — Настоящий зверь лютый был, что греха таить. Хоша и за царя стоял, а многих, кого бы совсем не следовало, многих загубил из злобы одной… Я тебе расскажу об нем, что сделал
он с одной женщиной, — родитель мой сам был
тому свидетелем.
Из всех наших казахов, что состояли при Петре Федоровиче в графах и енаралах, самым первым яроем был Каргин, иль-бо Барга, все единственно, — говорил рассказчик. — Все эти Перфильевы, Зарубины, Толкачевы и иные прочие в подметки не годились Карге, все они супротив Карги- агнецы были, батенька (мой; а Карга. . — одно слово — Карга, — готов был у отца родного глаз выклюнуть. Раз он сделал донос на одну старшинскую жену, чуть ли не Донскову, хорошенько не знаю, родитель называл по имени, да я запамятовал. А донос был в той силе, якобы она провожала сына своего, молоденького малолеточиа, с Мартемъяном Михайловичем в Оленбурх, плакала над ним и причитала: «легче-де мне видеть тебя, ненаглядное мое дитятко, убитым, нежели-де на службе у разбойника». Женщину присудили на смерть и подвели к релям. Женщина была средних лет, красивая, высокая, дородная, лебедь-женщина и — беременна. Петр Федорович посмотрел на нее и сжалился. Походил он около релей и говорит:
— Не напрасно ли мы ее казним?
>— Коли ее жаль казнить, то казни меня! — говорит Карга.
Петр Федорович походил, походил около релей, да и опять говорит и смотрит на Каргу:
— Не напрасно ли, граф?
— Коли не ее, — говорит Барга, — то меня казни!
— Видишь ли, Карга злобу питал на всю ту семью, из которой женщина была, — прибавил рассказчик. — Может, она и слов-то тех совсем не говорила, что Карта на нее взвел, да уж сказано, он злобу питал на ее семью, и кончен был! Ему, значит, нужно было утолить злобу на ком ни на есть из этой семьи. Женщина-то и попалась.
Петр Федорович опять говорит:
— Беременна она, граф: зачем губить в
утробе невинного младенца? Родится и. царю пригодится.
— Не младенец в утробе у ней, — говорит Барга, — а щенок от тех кобелей, что на твою царскую милость лают!
Петр Федорович махнул рукой и отошел прочь.
— Делай, как знаешь, — сказал он Карге.
Карта просиял от радости. Вздернули бедную женщину на рели, а петля оборвалась. Другую навязали, и та оборвалась. Карга и тут не очувствовался, снял с себя шелковый пояс и на нем удавил бедную. А младенец в ней так и затрепехтался, так и затрепехтался, индо роба на всех нашла. Все, кто тут был, все так и попадали наземь, чтобы не видать (мученья женщины. Только Карге нипочем: ухмыляется, да за ноги подергивает удавленную. Вот он какой злющий был, этот Карга! — заключил рассказчик.
— Нечего сказать, хорош был и главный-то заводчик! — заметил я.
— Каков бы ни был, хорош ли, дурен ли, не наше дело, суди его царь небесный, а не мы, — промолвил старик таким тоном, который ясно давал разуметь, что о поступках Пугачева мы, ничтожные смертные, не должны рассуждать.
Потом, немного погодя старик продолжал:
— Пожалуй, что хоть про него говори, как хоть его называй, — язык без костей, все мелет, — а все-таки он был не самозванец, а настоящий царь.
Правда, и он много перевел народу, супротив этого говорить нельзя. Да рази солдатские командиры под конец бунтовства меньше перевели народу? Пожалуй, еще и больше!.. Он, к> примеру, казнил и вешал тех, кто не веровал в него, а солдатские командиры казнили, вешали тех, кто веровал в него. Поди и разбирай, кто прав, кто виноват. И выходит — все были хороши. Про него, примерно, говорится:
Пластал и резал,
На кол сажал и вешал. .
А вот про солдатских-то командиров никто, чай, и заикнуться не смеет, что они народ вешали да на глаголь вздергивали.
— На глаголь? Это что за штука? — спросил я.
— Это штука проста, да «и забориста!.. — сказал старик и улыбнулся. — Это, батенька, был столб, а на конце его, в бок, рычаг приделан. И был столб этот с рычагом, похож на слово (букву) глаголь, что в азбуке. По этому самому он и назывался глаголем. Понял? — спросил рассказчик.
Я утвердительно кивнул головой. Старик продолжал:
— Так родитель мой мне рассказывал, он видел эти глаголи, видел и то, что на них делали. На конце рычага кольцо было приделано, в кольцо веревка продета с железным багром. Кого надо* заденут за ребро багром, да и вздернут на воздуси, вертись, как хошь, а не сорвешься. . Вот она какая штука, этот глаголь! Во всех главных, то-ись причинных местах стояли рели и глаголи, на чем народ казнили после бунтовства. И, я помню, в Калмыкове и Кулагине остатки их долго стояли g после бунтовства. Когда, бывало, случалось ехать мимо, родитель указывал на них и говорил: «Смотри, Ваня, и помни: на этих самых столбах народ усмиряли».
35
Рассказ Никифора Петровича Кузнецова
— Мы тоже люди темные, безграмотные, — сказал старик, — а умеем различать, кто грамотен и кто безграмотен; достанет и у нас ума понять, кто может быть безграмотен и кому ни под каким видом нельзя быть безграмотному. Конечно, дело темное, закрытое, — прибавил старик, — доказать этого мы вам не можем. По нашим приметам, он царь, по вашим — не царь; по сказкам наших стариков, он грамотен, а по вашим — нет. Кто теперича разберет? Пущай будет по-вашему, пущай это был не царь, — такая уж, видно, планида его, не хочу спорить» Кто бы он ни был — это все единственно. Теперича я вот к чему речь веду. Задумал он назваться царем не в один же час, — примерно с вечера задумал, а к утру взял да и ухнул то-ись взял да и объявился. Вероятно, он готовился к этакому делу не малое время. Еще
ПУГАЧЕВ
С гравюры неизвестного художника Гос, Музеи изобразительных искусств
года за полтора допреж того, как объявился у нас, он объявился на Волге. Так как же ему не научиться было грамоте хотя для этакого случая? Человек он был лютой, дошлый на все руки: и армией предводительствовал, и крепости брал, и сам в крепостях отсиживался, и пушки* отливал, и порох, говорят, делал. Такой человек, хотя бы и сидмальства и не умел грамоте, все-таки к этому случаю приспособился, нарочно бы научился, хоть сколько-нибудь, хоть, к примеру, имя свое подписать да какую ни на есть бумагу, хотя по складам, прочитать. Грамота не бог весть какая вещь мудреная: все дело ума человеческого. К примеру расскажу вам один случай ид нашего простого быта, — говорил старик немного погодя. — Жил-был и теперь здравствует казак С… в.
— Федул Иванович? — прервал я.
Старик улыбнулся и спросил:
— Али знаете?
— Как не знать! — сказал я. — Четыре года сряду был и поваром и экономом в полковом штабе, в М. Весь штабный люд поучал чтением душеспасительных книг: примерно, о пришествии антихриста, о проклятой траве-табаце, о картофеле, — откуда он взялся, — о Царегра-де, о воинах, урядою казаках брадатых, кои Царьград возьмут. .
— Значит, знаете, по какому случаю Федул Иванович с сединой в бороде выучился читать и писать? — спросил меня собеседник.