Песня синей птицы
Шрифт:
Маркиз говорил с уверенностью, которой на самом деле не испытывал.
Он прекрасно знал, что его отец очень гордится фамильной честью и той ролью, которую уже много веков Алтоны играли при дворе и на политическом поприще.
Как ни был Юстин опьянен любовью, он знал, что разговор, в ходе которого ему придется объяснять, почему он отдал свое сердце женщине, не принадлежащей его кругу, будет нелегким. Маркиз был не настолько глуп, чтобы полагать, что дочь никому не известного сельского адвоката, вдова ничем не выдающегося пехотного офицера — та женщина, которую его родители рады будут приветствовать в качестве будущей маркизы Алтон.
Но он верил, что любовь все преодолеет, и отправился в Алтон-Парк в радужном настроении, полный решимости (такой решимости он еще не испытывал никогда в жизни) заставить отца понять, насколько Элоиза совершенна во всех отношениях.
Он отъехал от лагеря уже миль на десять, его настроение стало понемногу падать, и тут его осенило.
Не лучше ли будет не объяснять, какова Элоиза, а предоставить родителям судить об этом самим? Ну конечно же!
Если он привезет ее в Алтон-Парк, разве не будут они, подобно ему, покорены ее красотой, нежностью и чуткостью?
«Они увидят, что она из таких людей, которые смогут без труда войти в наш круг, — сказал он себе. — Они поймут, что нет барьеров происхождения и воспитания, которые не могла бы преодолеть женщина, являющаяся прирожденной леди, хотя у нее и нет фамильного древа, удостоверяющего это».
Юстин развернул лошадей и поехал обратно в лагерь. Подъехав к дому Элоизы, он вошел без доклада, — они уже давно отбросили эти формальности. Гостиная оказалась пуста, и он взбежал вверх по лестнице в спальню.
Открыв дверь, он, как и ожидал, нашел Элоизу в постели — но она была в ней не одна…
Даже сейчас это воспоминание заставило маркиза вновь испытать такое потрясение, словно рядом с ним разорвалось пушечное ядро; перед его глазами ярко представилась лежащая в постели Элоиза, а рядом с ней на подушке — собрат-офицер.
Казалось, весь мир перевернулся. Нахлестывая лошадей и уносясь прочь от лагеря, он знал, что ему невыносима даже мысль о встрече с нею, что ему уже не суждено забыть, что она с ним сделала.
Алтон добился перевода в другой батальон полка, который направлялся на континент, и с отчаянием юности делал все возможное, чтобы быть убитым в бою; он сражался так храбро и так мало заботился о себе, что был награжден за доблесть на поле боя.
Если бы это было возможно, он отказался бы от медали. В продолжение своей военной карьеры он получал и другие награды, но эту, первую, не надевал никогда.
Однако постепенно время утишило бурю его чувств. Боль стала проходить, и горе постепенно сгладилось.
Больше никогда в жизни, решил маркиз, он не будет настолько одурманен, чтобы поверить в то, что женщина может быть столь чиста и невинна, чтобы устоять перед страстью мужчины.
Он никогда и ни с кем не говорил о происшедшем. Поскольку Элоиза не была вхожа в светское общество, никто из знавших маркиза понятия не имел, откуда в нем вдруг появилось столько цинизма.
И тем не менее, каждый раз, соблазняя замужнюю женщину, маркиз чувствовал, что отмщает Элоизе. Она оставила его безутешным, опустошенным, и единственным, всецело владевшим им чувством стало чувство мести.
Когда прелестные женщины, рыдая, говорили ему, что он разбил их сердце, Юстин Алтон в каждой из них видел Элоизу и слышал ее голос…
Маркиз встал. Руки и ноги его одеревенели, пока он сидел так, размышляя о прошлом, вспоминая Элоизу и думая, что Леона во многом похожа на нее.
Как их много — жадных, эгоистичных, самовлюбленных женщин, готовых отнять у мужчины то, что он более всего ценит в жизни, — его честь.
Пройдя через комнату к окну, Алтон отдернул занавеси.
За окном бледный рассвет стлался по крышам домов. Первые желтоватые лучи восходящего солнца разгоняли сиреневый сумрак ночи; прямо над его головой все еще мерцала одна звездочка.
— Будь прокляты все женщины! — вслух проговорил маркиз. — Я никогда не женюсь.
При этих словах маркизу послышался смех.
У своего рта он ощутил нечто бесконечно нежное — нежнее цветочных лепестков; его прикосновение было легче крыла мотылька. Губы Сильвины.
И он, глупец, готов был поклясться всем, что почитал святым: он — первый мужчина, прикоснувшийся к ним.
Глава 7
Сильвина медленно вошла в столовую. На лице ее было написано беспокойство — и не зря. Оторвавшись от завтрака, ее брат спросил:
— Какая муха тебя укусила, ч'1 о ты вчера вечером поступила так непростительно невежливо?
Сильвина села за торец стола и, после секундного молчания, ответила:
— Я просила передать тебе. Один из лакеев сказал, что знает тебя, и я попросила его, чтобы он передал, что я уехала домой.
— Да мне-то он все передал, — ответил ее брат, — но в это время мистер Каддингтон, как разъяренный вепрь, уже метался повсюду, спрашивая, куда ты могла деться после того, как он оставил тебя на балконе.
— Я… не хотела… больше там оставаться, — тихо проговорила Сильвина.
— Не хотела оставаться! — рассерженно повторил брат. — А как, по-твоему, я себя чувствовал, когда Каддингтон орал на меня так, словно я лакей, и как ищейка рыскал по саду, разыскивая тебя? Надо сказать, Сильвина, не очень-то хорошо ты отплатила ему за гостеприимство. В конце концов, он пригласил нас на обед и заплатил за твое…
Он неловко замолчал. Насторожившись, Сильвина вопросительно посмотрела на брата.