Песня, собранная в кулак
Шрифт:
Марсель Сердан погиб. Он погиб вместе со всей командой в авиационной катастрофе под Нью-Йорком. В этот вечер Эдит, которая ждала его в Нью-Йорке, должна была выступать в театре-кабаре "Версаль".
Известие о катастрофе было равносильно смертельному удару. Эдит находилась в состоянии, близком к помешательству или к самоубийству.
Но выступать она должна была непременно. От этого зависели дела и жизнь ее партнеров-хористов, оркестрантов, дирижера. Полуживую, истерзанную, ее принесли на носилках и поставили перед еще закрытым занавесом. Ей предстояло
– Свое выступление я посвящаю светлой памяти Марселя Сердана...
– хрипло прозвучал голос, исходивший из белой, полуживой маски с бонапартовским лбом.
Она пела. Она пела, как никогда больше. И это была та одухотворенность исполнения, та торжественность и мощность подлинных чувств, которая заставляет тысячу человек превратиться в одного. Ее маленькая, невзрачная плоть, одержимая величайшим духам, сообщала бессмертие ее громадной любви. Любви, погибшей во цвете лет. Со сцены певицу унесли в глубоком обмороке.
Пела она "Гимн любви" на свои собственные слова, положенные на музыку Маргерит Монно.
Пусть падет лазурный небосвод,
Пусть разверзнется земная твердь,
Если в сердце любовь живет
Не страшна мне даже смерть.
У меня других желаний нет
Мне бы только вечно быть с тобою,
И за счастье, счастье это
Заплачу любой ценою.
Я покорной и смиренной
Побреду на край вселенной,
Если ты прикажешь мне.
Я с небес луну достану,
Для тебя кем хочешь стану,
Если ты прикажешь мне.
Откажусь совсем от жизни,
От друзей и от отчизны,
Если ты прикажешь мне.
И быть может, я смешная
Проживу весь век одна я,
Если ты прикажешь мне.
Если вдруг покинешь ты меня
Иль в могилу от меня уйдешь,
Не останусь жить ни дня,
Как бы ни был день хорош.
Вечность мы с тобою обретем
Там, где звезды любящих встречают,
И в чертоге голубом,
Может, бог нас обвенчает.
НА КРАЮ ПРОПАСТИ
Это была полная потеря человеческого и женского достоинства. После смерти Сердана отчаяние довело Эдит до больницы, и там ей стали впрыскивать морфий для успокоения нервов и от бессонницы.
Для такой повышенной чувствительности было достаточно нескольких уколов, чтобы Эдит превратилась в морфинистку.
Ежедневная порция была уже необходима как воздух. Без нее невозможно было ни жить, ни работать. Перед каждым выступлением трясущимися, как у пьяниц, руками она вкалывала себе сквозь юбку и чулок недезинфицированным шприцем "дозу" и тогда уже с расширенными зрачками, бледная от возбуждения становилась под прожекторы, чтобы исполнить блестяще, с нервом, с аффектацией свои песни, а потом, едва дотащившись до кушетки в уборной, упасть полумертвой и медленно приходить в себя - то есть в отчаяние, одиночество и тоску.
"Доза" стала расти. Начались признаки невменяемости. Эдит снова попала в больницу. Ее медленно начали отучать от наркотиков. Но нашлась сердобольная подружка, которая украдкой таскала в больницу ампулы. На четвереньках Эдит залезала под кровать, нашаривала там шприц и вкалывала отраву.
Излечение шло медленно, со страданиями, воплями, катанием по полу с пеной на губах. Но все же Эдит стала отвыкать от морфия.
В больнице, в отделении для умалишенных, она впервые столкнулась с безумием. Это произвело на нее незабываемое впечатление. Уже через много лет впечатление это послужило созданию одного из самых блестящих произведений на слова Ривгоша и музыку Маргерит Moнно - "Белые рубахи". Эдит пела эту песню с потрясающей силой, разыгрывая ее, словно одноактный спектакль с монологом шекспировской Офелии.
Уже три года, как она,
Она сюда помещена.
С умалишенными она
Сюда помещена.
И из-за них она сама
Сошла с ума.
И сколько здесь теперь врачей,
Но ни один не верит ей,
Когда она врачам в ответ
Кричит и плачет: "Нет!
Нет, нет! Я не сошла с ума!
Нет! Нет!"
И каждый раз - рубахи белые,
На всех врачах рубахи белые,
Они идут и все подряд
Ей говорят:
"Нет. Нет, вы не сошли с ума, Нет! Нет!"
А ведь на ней рубаха тоже,
Она на платьице похожа,
Пусть это будет платье. Платьице.
С цветами белыми, как снег.
С цветами, белыми под солнцем.
В руках цветы. Красивы ручки.
И пальцы тонкие поют-Поют... Поют...
И восемь лет уже она,
Она сюда помещена.
С умалишенными она
Помещена.
Открыт секрет,
Сомнений нет,
Она возьмет назад
Все восемь лет.
Конечно, эта ночь придет,
Она обратно украдет
Все восемь лет.
Вот они, руки, белые руки,
Белое платье, опять рубахи!
"Я же сказала! Я же здорова.
Нет! Я не сошла с ума!
Я не сошла! Я не сошла!
Нет, я не сошла с ума!
Я же сказала,
Что все вернется,
Все засмеется,
Белые руки будут смеяться,
Смеяться, смеяться...
Будут любить,
Любить навсегда,
Ха-ха, всегда!
Ха-ха, всегда!
Ха-ха-ха, всегда!"
Эту песню Эдит исполняла незадолго до смерти и всегда с большим успехом...
...Доктор Миго, лечивший Эдит, был очень доволен, когда, войдя в палату и задав ей вопрос: "Может быть, хотите еще один укол? Последний?" - услышал в ответ глухой крик: "Ненавижу! Ненавижу морфий! Хочу быть здоровой!"
Эдит вспоминает, что в эту пору ее спасло то, что она постоянно видела в воображении последние минуты своей матери, бросившей ее двух месяцев от роду. Мать умирала в дешевом номере гостиницы на Пигаль. Вытянувшись на грязной койке, она бормотала: "Дозу! Дайте дозу!" Четыре раза дочь пыталась спасти ее, отправляя в больницу, и каждый раз старуха снова падала в пропасть.