Песочные часы
Шрифт:
…Кроме внутреннего двора — с палисадником, песочницей, поленницей дров у решетчатого забора, отделяющего наш двор от двора мужской школы № 46, сундуком-помойкой и скамейкой под окнами Щукинской квартиры, — существует еще задний двор, куда можно пройти черным ходом через четвертый подъезд или, что не поощряется, но интереснее, перелезть через забор с торчащими железными прутьями, похожими на копья.
Задний двор — неширокое пространство между фасадом дома и каменным забором, отделяющим дом от улицы. Зимой Антон расчищает дорожку вдоль забора, заливает ее водой из шланга, и можно покататься на «снегурках»,
— Мишка-а! Домой!
— Валя! Домой!
— Аня!
— Ну еще пять минут!
Снова счастливое забытье, выключение из реальности, хотя краем мозга сознаешь, что это счастье теперь уже ненадолго и лучше не нырять глубоко в игру, чтобы не так грустно было возвращаться.
— Аня!
— Валя!
— Мишка-а!
— Ну, еще немножко!
— Не-мед-ленно!
Игра затихает, как мелодия в старом трофейном фильме «Мост Ватерлоо», когда музыканты, окончив каждый свою партию, гасят свечи и покидают помещение.
Мы расходимся по своим подъездам.
…А как мы тогда прощались? Еще не скоро появится небрежное «ну, давай!», и даже «пока» еще не вошло в обиход. «До свидания?», «До завтра?», «Спокойной ночи?»
Ах, нет! Мы говорили:
— Завтра выйдешь?
…Да, чуть не забыла. Еще событие, не такое уж важное, но все-таки: в моей жизни появился папа. Он вернулся. Ему теперь можно жить в Москве. И он живет с нами. Незнакомый, длинный, худой, носатый дядька. Мой папа. Я его стесняюсь. Не знаю, о чем с ним говорить. Но, в общем, он мне не мешает. Живет и живет. Работает в кабинете.
Культпоход на «Евгения Онегина»
Моя мама стояла во дворе и разговаривала с Аниным и Мишкиным папой. А мы с Аней и Мишкой неподалеку от них обсуждали пропажу хоккейной клюшки. Клюшка была общая, одна на всех, а Мишка ее спрятал и не отдавал.
— Зачем клюшку стырил? — нападали мы на Мишку.
— Век свободы не видать — не тырил! — не признавался Мишка.
— Брешешь! Спер, так отдай по-честному!
— В гробу я видел вашу клюшку!
— Ну, погоди, гад, — сказала Аня. — Если узнаем, что это ты свистнул клюшку, мы всем двором из тебя сало выдавим.
Я вдруг заметила, что дядя Толя и моя мама не разговаривают, а смотрят на нас.
— Ужас! — воскликнула моя мама. — Где они этого набрались!
— На улице, негодяи такие, где же еще, — объяснил дядя Толя.
— А чего? — удивилась Аня. — Чего мы такого сказали?
— Они даже не понимают! — всплеснула руками моя мама. — Наши дети! Какой стыд! А виноваты мы сами! Мы им мало уделяем! Не прививаем!
— Как им привьешь? Школа и улица!
— А искусство? Классика? Тем более, есть возможности! Необходимо водить их почаще, и именно на классику! Пусть даже они не всё поймут. Сама атмосфера театра будет на них исподволь действовать облагораживающе.
В воскресенье утром дядя Толя повел нас в Большой театр на оперу «Евгений Онегин». С нами пошла еще Валя. Она знала содержание — ей перед уходом рассказала бабушка. Валя была очень довольна, что мы ее с собой взяли. Она дала нам по мандарину, а сама за дорогу съела три.
Конечно, до этого мы бывали в театрах — и в Детском, и, конечно, в Вахтанговском, даже и в Большом один раз — на детском балете «Аистенок», где одну из перелетных птиц танцевала мама Наташи Абрамовой. Но на опере — никогда.
В театре, пока мы гуляли по фойе, многие зрители здоровались с нами, а некоторые с улыбкой смотрели нам вслед. Это от того, что они узнавали дядю Толю. На улице его тоже все узнавали, потому что он играл в фильме «Вратарь», и кричали вслед: «Карасик!» Но здесь, конечно, никто не кричал, потому что исподволь действовала облагораживающая атмосфера театра.
Мы поднялись по лестнице и заняли свои места — в ложе первого яруса. Кроме нас тут никого не было, но мы все равно вели себя культурно: уже, наверно, и на нас начала исподволь действовать облагораживающая атмосфера. Дядя Толя сходил в буфет и принес нам конфет и мандаринов.
Люстра начала медленно-медленно тускнеть, и одновременно с наступающей темнотой наступала тишина в зале. В этой тишине то там, то тут раздавалось покашливание, словно люди торопились выпустить все накопившиеся в груди звуки перед тем, как надолго замолчать. Я на всякий случай тоже откашлялась. Вслед за мной откашлялись Аня и Мишка. А Валя высморкалась: она во всем любила поступать по-своему.
— Ну, затихли! — сказал дядя Толя. — Слушайте! Увертюра!
Началась музыка. Сейчас раскроется занавес. Но музыка все не кончалась и не кончалась, а занавес все не раскрывался и не раскрывался, и я забеспокоилась: неужели заело шнур, за который тянут? Такой случай произошел недавно у нас в школе на вечере самодеятельности, но чтобы в Большом театре!
И вдруг занавес мягко и бесшумно раздвинулся. На ярко освещенной сцене перед крыльцом дома сидела старушка в чепчике и мешала ложкой в большом тазу, в котором ничего не было.
— Дядя Толя, — спросила Валя, — это Татьяна или Ольга?
Дядя Толя не успел ответить, потому что на сцену выбежали девушки в сарафанах и запели, а старушка стала им громко подпевать. Мы ждали, когда же они, наконец, напоются и заговорят нормально. Но они пели и пели, и кто бы ни выходил на сцену — тоже сразу принимался петь.
— Дядя Толя, а дуэль скоро? — спросила Валя.
— Во втором акте. Сиди спокойно.
Валя несколько минут посидела спокойно, а потом начала крутиться и подкладывать под себя то одну ногу, то другую.
— Ты чего? — спросил дядя Толя.
— Я хочу по-маленькому, — объяснила Валя.
— Дай послушать, — попросил дядя Толя.
Валя потерпела еще полминуты и снова заёрзала.
— Я больше не могу, — сказала она. — Я шесть мандаринов съела.
— Тьфу ты, чтоб тебя! — вздохнул дядя Толя. — Ну, пошли. Как только они вышли из ложи, Аня повернулась к Мишке и сказала: