Песочные часы
Шрифт:
Я тщательно спрятал медальон во внутренний карман пиджака, у меня было такое чувство, что он может исчезнуть, растаять или более просто: потеряться… Кожаный медальончик с бесценной визитной карточкой, на которой готическими буквами напечатано: «Генрих Деш»… Вот так.
То самое имя, которое я заучил еще в Москве. То имя, которое назвал мой отец в тот вечер, когда мама сидела у окна в синем платье, кутаясь в шаль, и смотрела на меня блестящими отчаянными глазами.
Я промок до нитки и очень хотел зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и насладиться своим открытием. Но не знал, как поступить с чемоданом: я боялся сдать его в гардероб.
Мне оставалось только втиснуться, — уже наступил час пик, — в омнибус. Чемодан я все время ощущал у своей ноги: сейчас я испытывал к нему нежность, почти родственное чувство. В его серой поверхности с пупырышками «под лягушечью кожу» — это, вернее всего, была имитация — виделось мне что-то скромное и достойное, как в его владельце: доктор Зауфер всегда мне нравился, спокойный, дружелюбный…
Все это хорошо. Но если я передам ему чемодан вместе с медальончиком… Тогда он — для конспирации— скажет: «Это чемодан моего знакомого». И я буду возвращен в исходное положение… Судьба уже не раз играла со мной в «Путешественника» — там на доске имелся такой кружок: если фишка попадала на него, весь путь приходилось проделывать сначала…
А если я задержу у себя медальончик? И верну его отдельно? Подходило. На том я и остановился.
Дождь лил не переставая, пока я тащил чемодан от омнибусной остановки к бирхалле.
Но я все-таки перевернул песочные часы: сейчас это было как нельзя более уместно!
Когда я открыл дверь бирхалле, то вдруг подумал, что в ней все выглядит точно так же, как в первый вечер моего появления здесь…
Луи-Филипп возвышался над стойкой среди блистающих предметов, как милостивый и демократический монарх. А на высокой табуретке перед ним сидел Франц Дёппен. И они шептались, словно родные братья… А помещение было почти пустым, только в углу сидела какая-то пара…
Все — как тогда. Но ведь то было еще до Сталинграда и даже до поражения под Москвой. И до того, как я разбросал листовки… И до того, как я встретил своих девчат… И до признания Макса…
Значит, время все-таки не пересыпалось так равнодушно и без всякого толку, как песок в часах… Что-то случалось, что-то приближало меня к свершению. И вот приблизило. Никогда еще я не подходил к нему так близко, как сейчас!
И с этой счастливой мыслью я грохнул на пол чемодан.
Луи-Филипп посмотрел на меня:
— А, ты привез чемодан доктора Зауфера?
— Да, я привез его! — ответил я таким тоном, словно совершил подвиг Геракла: это у меня невольно получилось.
— Поставь его за перегородку, — сказал Филипп будничным голосом, словно речь шла об обыкновенном чемодане обыкновенного господина Зауфера…
Боже ты мой! Он же ничего не знал, слепой, как крот, монарх Луи-Филипп. И Франц не знал. Только я один знал. И был счастлив…
Поставив чемодан за перегородкой, я снял мокрое пальто и пиджак и надел белую куртку.
— Садись, выпей чего-нибудь! — предложил Филипп.
И я выпил большую рюмку штейнхегера, мысленно произнеся длинный и сложный тост в честь путешественника, который, доходя до определенного кружочка на карте, всегда должен был возвращаться в исходное положение. Но однажды миновал опасный кружочек и двинулся вперед…
Я произнес мысленно этот тост и осушил рюмку до дна.
— Ого, — сказал Франц.
Я сидел на высокой табуретке рядом с ним, и мне было очень хорошо, потому что я знал, что скоро придет господин Зауфер, который вовсе не Зауфер, — должен же он распорядиться своим чемоданом…
Я так глубоко задумался, что вовсе отключился от окружающего. А когда очнулся, мне показалось, что все пропало: господин Зауфер ушел и чемодан исчез… Меня охватил такой ужас, что я вне себя бросился за перегородку и опомнился, только увидев чемодан там, где я его поставил.
Филипп убирал со столиков в совершенно пустом зале. Меня это удивило.
— Ну и окосел же ты! С чего, спрашивается? — сказал Филипп добродушно. — Иди домой.
Я посмотрел на часы и с великим удивлением увидел, что почти полночь!
— Господин Зауфер не приходил?
— Нет. А ты не беспокойся. Чемодан цел будет. Разве доктор сказал, что обязательно придет сегодня?
Нет, он мне этого не говорил. Он, конечно, мог прийти, когда ему заблагорассудится…
Это я никак не мог его дождаться!
Ощущение перемены держало меня в непреходящем напряжении. Все вокруг словно бы изменило свой цвет и форму. Как будто я смотрел сквозь очки, привносящие что-то новое в мое восприятие. Обычные предметы заговорили со мной, как друзья.
«Что ты смотришь на меня, словно эта славная битва положила начало всем бедам Германии? — говорила мне картина, аляповато изображавшая битву под Танненбергом. — Может быть, ты думаешь, что старый господин, вошедший с ней в историю, много-много лет спустя в свою очередь втащил в историю некоего Шикльгрубера? Гинденбург и глазом не успел моргнуть, как им завертел шустрый канцлер… Не ищи виновных в столь отдаленной от нас эпохе, копай где-нибудь поближе…» — «А где поближе? Может быть, в тех годах, когда мои родители…»
Нет, я не мог, я не смел этого касаться. Я не хотел слышать об их ошибках…
«И не надо, — тоненько звенел умывальный кувшин в цветастом тазу, отзываясь на мои шаги, которыми я мерил комнату, тщетно пытаясь успокоиться, — не ищи виновных. Делай собственную жизнь. Чтобы не было стыдно». Но как? Как дорваться до настоящего дела? «Ты уже на пороге его», — скрипнула половица под моими ногами. «Ложись и спи. А завтра…» — обещала, дрогнув подо мной, пружина матраца.
— Добрый вечер, господин доктор! Вот ваше пиво— оно нагрето. И соленые крендельки…