Песочные часы
Шрифт:
И, ясно слыша отчаянный крик Филиппа: «Назад!», вовсе не отнес его к себе. И шагнул через порог, словно был закован в броню или пуленепроницаем…
Выстрел я тоже услышал, но не почувствовал ни испуга, ни боли. И, падая, увидел…
Увидел знакомый чемодан «под лягушку». И узнал его, хотя он был раскрыт.
Увидел в нем пачки листков. И узнал их, потому что прочел верхнюю строчку: «Сталинград — первый нокаут Гитлеру»…
Увидел, что на листках, прижимая их, лежит пистолет. И узнал его, потому что знал эту систему: «Парабеллум». Другой, такой же, держал в руке Франц.
Франц Дёппен, который сейчас нисколько не походил на весельчака и анекдотчика, а стоял бледный как покойник, в своей растерянности даже не опуская руки с пистолетом…
Я услышал свой собственный голос, раздавшийся гулко, как в раковине. Но странно! — не запомнил, что же именно я сказал, и вообще больше ничего не помнил.
Я хотел подняться, но левая нога не послушалась меня. Откинув одеяло, я увидел, что она повыше щиколотки— в тугой перевязке, — значит, они все-таки подстрелили меня! Теперь я понимал, что вчера ринулся вниз, будучи не в себе. Просто я был болен. И вероятно, еще тогда, когда кричал в бреду у Альбертины…
Кто уложил меня в постель?
Я осмотрелся. Мне ни разу не пришлось здесь побывать при дневном свете. Теперь он бил в окно, за которым угадывалось утро ранней весны. Каморка со скошенным потолком… Древний шкаф, украшенный старомодными шишечками и резным бордюром наверху. Я лежу в постели, накрытый потертым плюшевым одеялом. И слегка кружится голова.
«Что же я сказал им вчера? В какой мере открылся им?» Я был не в силах не только ответить на эти вопросы: они трудно возникали в моем сознании и почему-то не очень беспокоили меня. Как и то, что без стука вошла фрау Дунц. Она всплеснула руками: можно было подумать, что я тайком проник сюда и совершенно неожиданно для хозяев оказался в их постели!
— Тебе лучше, Вальтер? Ты можешь что-нибудь сказать?
Почему бы я не мог «что-нибудь сказать»? Но что именно? Убей бог, я не помнил, как здесь очутился. И вряд ли Лина в курсе…
— Фрау Лина, я плохо помню, что произошло вчера… — сказал я осторожно.
— Вчера! — повторила она горестно, и я испугался: не сказал ли я что-нибудь такое?..
Она все так же жалостно смотрела на меня:
— Вальтер, ты был очень болен. Лежал без памяти. И слег не вчера, а пять дней назад…
Все ясно: она ничего не знала о сцене в тире… а только — о моей болезни.
— Фрау Муймер очень беспокоилась о тебе. Она хотела перевезти тебя к себе, но брат не согласился.
Еще бы! Понятно, почему меня оставили здесь, а не отвезли домой… Они-то — Франц и Филипп — ничего обо мне не знали, кроме того, что я стал нежелательным свидетелем… Они не доверяли мне. А почему, собственно, они должны мне доверять?
И если я даже расскажу им свою историю, то чем смогу ее подтвердить?
— Сейчас я тебя накормлю…
Я улыбнулся, потому что это была фраза, которую Лина произносила чаще, чем всякие другие. Краснощекому Лемперту чертовски повезло!..
Я ел все, что она мне предлагала, и сказал, что завтрак — довоенного образца. Она была очень довольна.
Все время я думал о предстоящем разговоре, о том, как примут мою историю Филипп и Франц. Теперь множество мелких и якобы случайных фактов, выстроившись в ряд, получили смысл и объяснение.
И то, что Филипп с самого начала не захотел оставить меня у себя в доме. И то, что он выпроваживал меня время от времени из бирхалле. И даже то, что он не любит женской прислуги… А Конрад? Конрад — вместе с ними? И его свастика — только ширма? Мысли мои не текли, а кружились, утомительно повторяясь. Но была среди них одна, очень ясная: поверят мне или нет, когда я расскажу им все?.. А то, что я все расскажу, это я решил бесповоротно!
Я отдавал себе отчет в том, что если мне не поверят, то могут заподозрить, будто я их выслеживал. Могут, конечно. Мне нечем опровергнуть такие подозрения… Это мог бы сделать Зауфер. Или в какой-то мере — Энгельбрехт… Но нет ни того, ни другого.
С этими мыслями, несмотря на всю их тревожность, я уснул внезапно и крепко.
…Сейчас, когда комната со скошенным потолком была наполнена глубокой ночью, с ее темнотой, разбавленной светом синих маскировочных фонарей, с ее тишиной, готовой ежеминутно взорваться сиреной «воздушной опасности», с ее запахами плохого бензина военного времени, плохих сигарет и эрзац-кожи, — сейчас мне было легче собрать свои мысли, продумать — что изменилось? Что изменилось в моей жизни оттого, что я нашел тех, кого искал, и открылся им. Нет, нет… Я не искал. В том-то и дело. Я «просто жил». И мечтал, что они найдутся сами собой… Если они только существуют.
А они оказались рядом. И вот я открылся им: стал для них Рудольфом Шерером… Стал ли? Поверили ли они мне? Я мог сказать с полной уверенностью только, что они ХОТЕЛИ мне поверить.
Я принялся вспоминать все подробности сегодняшнего разговора. Конечно, я свалился на них со своими откровениями как снег на голову… Они, наверное, шли ко мне совсем за другим: думали дать мне урок конспирации…
— Ты крепко приболел, парень, — сказал Луи-Филипп, и мне почудилась та интонация, с которой он сказал когда-то: «Спи, дитя человеческое!» А может, она мне почудилась, потому что я хотел ее услышать. — А рана пустяковая: пулей на излете…
— Если бы Филипп не хватил меня по руке, было бы совсем как в том анекдоте… — завел было Франц, но я перебил его:
— Мне нужно сказать вам кое-что…
Луи-Филипп слушал меня, широко раскрыв глаза, словно ребенок…
А Франц? Сначала он сидел с такой миной, которая яснее слов говорила: «Ну и байки ты нам преподносишь, парень! Да ты завзятый Пральханс [8] . И только то обстоятельство, что я всадил в тебя пулю, мешает мне высказаться».
8
Хвастун — сказочный персонаж (нем.).
Потом что-то изменилось, и я отметил, что это произошло, когда я рассказал об Энгельбрехте. Может быть, они его знали? А может быть, мне не следовало ничего говорить? Вальтер Занг — рабочий парень, безусловно им симпатичный… Почему они должны были подозревать, что он из гестапо? Или полиции? Ведь он не совал нос в их дела, и не его вина, что Филипп просто забыл, что сам отправил его наверх, к Максу? Почему бы им не привлечь Вальтера Занга к своей работе, раз уж так случилось, что он узнал о ней? Зачем им Рудольф Шерер? То, что я им рассказал о себе, выглядело, на их взгляд, просто фантастичным. Они, конечно, могли принять это как хорошо затверженную гестаповскую легенду… И ничем, ничем я не мог подтвердить свою искренность!