Песочные часы
Шрифт:
— Во зад. Что снарядный ящик, — сказал один из них.
— Ты уже не служишь официантом в пивной? — спросила Лени.
— Служу.
— Я подумала, что ты дружишь с Конрадом Гогенлоэ…
— Дружу, конечно. Мы ведь живем в нашем демократическом рейхе…
— Ты очень изменился, Вальтер.
— Чем же, Ленхен?
— Стал как-то увереннее, ты теперь совсем не похож на официанта…
— А на кого же?
— На какого-нибудь партайгеноссе из молодежного руководства.
Я засмеялся:
— Но ведь и ты, Лени, стала настоящей гитлердамой…
— Да, мой муж говорит, что меня даже не стыдно показать в Париже. Он очень хочет туда вернуться… Париж — это же чудесно… Да, Вальтер?
— Не знаю, я там не был… — Вспомнив Иоганну, я поинтересовался, что, собственно, там привлекает Лени — А зачем тебе Париж? Что ты о нем знаешь?
— Что там много всякой еды, — ответила она не задумываясь. — И все-таки, — продолжала она, — тебе я могу признаться: иногда мне делается так страшно… Я ведь трусиха.
— Чего же ты боишься, Лени?
Она шла рядом со мной, пышная, красивая, в дорогом весеннем пальто из морской собаки, наверное присланном ей мужем из Протектората. И, вероятно, взвешивала, действительно ли можно признаться в своих страхах официанту из пивной, который стал похож на молодежного фюрера…
— Я боюсь, что нам всем скоро будет шлюсс…
— Как же это, Лени? Ведь фюрер обещал новое оружие…
— Ах, Вальтер, все по уши сыты обещаниями! А что сказал доктор Геббельс — в пику Герману? Что из-за русских мы потеряли господство в воздухе. И теперь томми колошматят нас как хотят.
— Это да. И знаешь, Лени, на воде у нас тоже неважные дела…
— Еще бы! — подхватила Лени. — Говорят, когда потопили «Шарнхорст», фюрер сказал, что это все равно что утопили его собственного ребенка…
Я вздохнул, что Лени приняла за знак сочувствия осиротевшему фюреру.
— Ему тоже нелегко, правда, Вальтер?
— Да уж!.. Но все-таки, чего ты конкретно опасаешься, Лени?
— Понимаешь… Мне иногда кажется, что мы слишком далеко зашли… Наполеона, конечно, не сравнить с нашим фюрером, но и он ведь был великим полководцем…
— И между прочим, Карл Двенадцатый — тоже… — подлил я масла в огонь.
— Как? Разве Карл… тоже? — Лени не была сильна в истории.
— Тоже, Лени, тоже. — Я подумал, как перевести русское: «еле ноги унес»…
— Вот видишь, — Лени замолчала. Бог знает что творилось в ее бедной голове!
— А куда мы, собственно, направляемся, Лени?
— Ко мне, конечно. Разве ты не хочешь посмотреть, как я живу?
— Хочу! Хотя бы для того, чтобы рассказать этой свинье, твоему дяде…
— Да-да! Пусть он знает, кого потерял!.. — подхватила Лени самым серьезным образом.
Я, естественно, не мог показать, что я плохо знаю этот район. Думалось, мы где-то около Цоо, но, возможно, я ошибался. Во всяком случае, мы еще не успели отдалиться от Курфюрстендамм, как завыла сирена воздушной опасности. К этому уже привыкли, на улице ясно обозначился людской поток, катящийся в одном направлении и все время вбирающий в себя людей, которые выбегали из подъездов с приготовленными именно на этот случай чемоданчиками, узлами и детскими колясками. Некоторые вели собак с полной «выкладкой», в намордниках и строгих ошейниках, а одна дама несла клетку с птицей. Люди двигались ходко, но без паники, организованно.
— Вальтер, пойдем со всеми, — заволновалась Лени, — здесь недалеко бомбоубежище с подачей пива…
Я только собрался ответить, что предпочитаю пить пиво на земле, а не под ней, как где-то позади грохнул бомбовый удар страшной силы. Небо над нами потемнело… «Четверки, четверки!» — панически закричали в толпе, которая, потеряв форму и темп, то сбивалась, то растекалась… Мгновенно возникла давка. Четырехмоторные американские бомбардировщики с оглушительным многоголосым воем прошли над нами, и в ту же минуту грохнуло совсем близко…
Я почувствовал, что меня вместе с Лени, которую я прижимал к себе, подняло на воздух, и мне показалось, что мы, вопреки закону притяжения, не шлепнулись на мостовую, а так и остались парить между небом и землей… Мне показалось так, потому что подхваченные воздушной волной, мы, вероятно, на какое-то мгновение потеряли сознание. Когда я очнулся, подо мной была земля. И я благословил ее — мягкую, холодную и мокрую.
Лени лежала рядом со мной, крепко вцепившись в меня обеими руками. Мне показалось, что она мертва…
— Лени, Лени, что с тобой? — я кричал, а голос мой звучал почти как шепот. Но все же я слышал себя… И видел… Да, я видел — смутно, в полутьме, — может быть, наступил уже вечер, а может быть, и всего-то прошло несколько минут, — какой-то сад, где, показалось мне, мы были одни с Лени… Живой или мертвой— я не знал.
Все же я высвободился и поднялся. И стал трясти ее, дуть ей в лицо, — она же была жива, она дышала… И глаза у нее были открыты.
— Почему ты молчишь? Ты жива, цела… — твердил я, не совсем уверенный в этом. — Лени, ты просто испугалась…
— Я не слышу, — сказала она, — ничего не слышу…
— Это пройдет, Лени! — твердил я. — У меня уже проходит… — Я действительно уже лучше слышал свой голос. А теперь вдруг услышал и крики: «Возвращаются, возвращаются!» И шум приближающейся эскадрильи…
Это не были «четверки», а более легкие бомбардировщики, которые шли на бреющем, звеньями по три…
«Пикируют!» — душераздирающе кричали вокруг: сад, оказалось, кишел людьми. Они ползали, кричали или молча дрались друг с другом за каждое малюсенькое укрытие, кочку, кустик, порушенную скамейку…