Песочные часы
Шрифт:
Но обманывать я не хотел. «Если бы господин Зауфер был здесь, он подтвердил бы… Он же друг моего отца. Я легко доказал бы ему, что я — это я…» Это прозвучало наивно: я сам это почувствовал. Именно то, что сразу после исчезновения Зауфера я ссылаюсь на него, говорило не в мою пользу. Ах, боже мой! Да все, все говорило против меня! Я опять потерпел крушение…
Но, перебирая всячески сказанное, я уцепился за брошенные Филиппом слова: «Ты не беспокойся, Вальтер, мы можем проверить то, что ты о себе говоришь. Мы имеем такую возможность…»
Что означали они? От кого они могли узнать обо мне, если скрылся Зауфер? И сгинул Энгельбрехт… Но все равно я не жалел, что открылся им…
Сейчас, вспоминая весь разговор, я понимал, что не мог поступить иначе. И не жалел ни о чем.
У меня опять кружилась голова. Они что-то говорили о сотрясении мозга. Неужели это так долго длится? Мне казалось, что я уже очень давно здесь. Не могу сказать, чтобы мне это было неприятно: я принимал заботы фрау Лины как относящиеся именно к Рудольфу Шереру, хотя ее не посвятили в дело, как я и предполагал.
Наступало раннее утро. Напротив, через улицу, не подымалась еще железная гофрированная штора на окне галантерейного магазинчика. Проехала на велосипеде почтальонша с кожаным мешком на багажнике. Прошел шупо, и на его блестящем шишаке заиграл бледный отсвет еще не погашенного фонаря. Величественный полицейский был, однако, инвалидом: из-под синей пелерины виднелся подколотый выше локтя рукав.
Я машинально ловил все приметы негромкой боковой улицы, она была непривычна мне в такой ранний час. Мне подумалось, что «Песочные часы» удачно избраны для дела: нелюдная улица, тир, винный погреб… «Да еще пустующий гараж во дворе», — вспомнил я. И свои люди, теряющиеся среди других, непосвященных завсегдатаев… И пользующийся доверием у местных «лейтеров», Лео Филипп Кранихер, участник французской кампании, инвалид войны. А Франц Дёппен? Ну, этот вне подозрений: балагур, анекдотчик…
Что заставило скрыться Зауфера? Впрочем, ведь я сам придумал, что он именно «скрылся». Может быть, он просто уехал по делам фирмы? Но почему-то я не надеялся на это: в голосе Филиппа мне тогда послышался оттенок бесповоротности — «…уехал надолго…». Так не говорят о человеке, отправившемся в деловую поездку.
Я прислушивался к звукам, возникающим в глубине дома: к хлопанью двери у входа «для прислуги» — это пришла повариха. Вот она загремела посудой, потом зажужжала кофейная мельница. Какая-то жизнь началась и в «зале», — верно, фрау Дунц не успела вчера закончить уборку — ей теперь приходится трудно… Но Лемперт, по крайней мере, помогает ей управляться дома. Я поймал себя на мысли, что люди маленького круга, очерченного границами бирхалле «Песочные часы», сделались мне близкими, что я сам в этом кругу не инородное тело. И это было мне приятно.
Как часто теперь со мной случалось, я снова уснул незаметно для себя и так спокойно, словно все уже было решено в моей судьбе.
Когда я открыл глаза, мне показалось, что я еще сплю, потому что в старом кресле напротив меня сидел господин Зауфер. Только то, что он читал «Берзенцейтунг», убедило меня, что это не привидение. Неужели даже привидения охвачены унифицированной печатью рейха?
— Вы не уехали? Какое счастье для меня… — пробормотал я потрясенно.
Он отложил газету, снял свои приметные, в золотой оправе, очки для чтения и сказал спокойно:
— Мне просто не стоит мелькать здесь часто, Руди…
Я не успел еще как следует освоить, прочувствовать, что он так назвал меня…
— Ты очень похож на отца, Руди, — продолжал Генрих Деш, — я подумал об этом, как только увидел тебя. Но, конечно, мне и в голову не могло прийти, что ты сын Курта. Я думал о случайном сходстве… Как мог я знать?
3
За новым поворотом судьбы открылось многое, очень многое. И счастливое. Счастье было подняться по трем каменным ступенькам груневальдского особнячка, громко именуемого «виллой», нажать кнопку звонка под медной дощечкой: «Доктор юрис. Герберт Зауфер», услышать шаги за дверью и произнести обычное: «Доброе утро, господин доктор! Это я…»
Так начинался день, который выдавался не часто и поэтому был особенно значителен.
Обычно мы уезжали за город. Генрих Деш любил местечко с поэтическим названием Онкельтомсхютте [9] . Мы добирались туда подземкой. Генрих говорил, что когда-то здесь был чудесный уголок. Сейчас он ничем не отличался от других берлинских пригородов.
Генриха эти места привлекали воспоминаниями. И так как эти воспоминания касались моего отца, то они становились как бы и моим достоянием. Мне казалось, что я вижу в кленовой аллее, тогда густой и тенистой, молодого, немного постарше, чем я сейчас, докера Курта Шерера. Воображение мое легко снимало седины Генриха, сглаживало морщины на его лице, выпрямляло слегка сутулую спину. Рядом с моим отцом он, человек умственного труда, выглядел, верно, более хрупким, более «комнатным»… Как они сблизились? Стали друзьями?
9
Хижина дяди Тома (нем.).
— Видишь ли, Вальтер, моя дорога шла не так прямо, как у твоих родителей. Хотя я старше твоего отца, он долго был моим наставником. Сначала нас связывала просто взаимная симпатия, и мне любопытно было узнать его друзей, его девушку — это была твоя мама, Вальтер. Красивая деревенская девушка… — Генрих улыбнулся, посмотрел на меня, за толстыми стеклами очков его серые глаза казались неестественно большими. Какими они были тогда? Когда в них отражалась «красивая деревенская девушка». Как смешно, что мою высокообразованную маму назвали просто «деревенской девушкой»!
Генрих угадал мою мысль:
— Твой отец уже тогда был партийным функционером. А Кете только приобщалась к делу.
Он замолчал надолго, и я не решился спросить, как случилось, что Курт Шерер, докер из Ростока, сделал своим единомышленником студента-юриста Генриха Деша, сына председателя судебной палаты. И каким образом тот, вместо того чтобы занять прокурорскую должность, как это намечалось, стал адвокатом в политических процессах.
Я узнал об этом позже. Генрих Деш сам хотел услышать от меня многое: он ведь не виделся с моим отцом после того, как, по решению партии, мои родители покинули родину. Иногда вопросы Генриха поражали меня своей наивностью: он совсем не знал нашей жизни, не всегда понимал то, что казалось мне простым и естественным.
Через него мне открывалось то, о чем я только догадывался. Как я мог знать о «другой Германии», если находился на дальней орбите подпольного движения? «Песочные часы» были как бы «перевалочной базой», удобным этапным пунктом, — со своим тиром, винным погребом, кладовыми… С Филиппом Кранихером, инвалидом войны и членом нацистской партии…
— И он вошел в нее уже коммунистом? — спросил я.
Деш удивился:
— Коммунистом? Он вовсе не коммунист. Но ненавидит наци. И незаменимый исполнитель… Тебе не все понятно, Вальтер. Знаешь почему? И почему ты не распознал их. Хотя крутился там с подносами каждый вечер…