Песочные часы
Шрифт:
Я присел на вылинявшее кресло и начал вертеть часы: верх — низ, верх — низ. Сюрреализм этой сцены не снился самому Бунюэлю. Я сидел один на длинной пустынной улице, среди странных предметов, в резком солнце полудня, и нетерпеливо ждал, когда розовый порошок вызволит из тюрьмы пару деревянных ладоней. Я самозабвенно увлекся этим занятием. Непонятно было, какой цели служит этот странный предмет, как он устроен и чем меня так зачаровал. Часы весили примерно полкилограмма. Я вертел их во все стороны, но чувствовал себя так, словно столкнулся с какой-то необъяснимой тайной, на грани мистики или черной магии. Наконец я перевернул часы так, чтоб ладони спрятались внутрь башни, и встал с кресла. В какой-то миг я подумал, что бамбуковые часы могли бы стать символом Кампучии после обрушившихся на нее бедствий. Сотворенные неизвестными людьми для неизвестной
CLXXVII. Я дошел до опустевшей и заваленной мусором вокзальной площади. Решил посмотреть, как выглядит вокзал в стране, где уничтожена единственная семисоткилометровая железнодорожная линия.
Надписей здесь тоже не было. В билетных кассах валялись монеты и банкноты, груды железнодорожных билетов, разбитые чашки. В камере хранения стояло больше десятка распоротых чемоданов. У выхода лежала плоская крестьянская шляпа, сильно запятнанная кровью, а рядом детский башмачок и рука целлулоидной куклы.
На левом перроне стоял знаменитый эвакуационный поезд, про который нам неоднократно рассказывали. 17 апреля 1975 года он не успел выехать и почти четыре года стоит на месте. Быть может, останется здесь навсегда: там, где кончается перрон, рельсы разобраны и погнуты, указатели семафоров сорваны, поврежденные стрелки заржавели.
Поезд состоял из двадцати двух товарных вагонов, наполненных вещами пассажиров. Тряпки всякое барахло, узелки, дырявые чемоданы, сгнившие куртки, расклеившиеся сандалии, опечаленная швейная машина, горшок, сверток, ботинок. Вся эта магма наполовину вытекла на перрон, через нее приходилось пробираться, как через мусорную свалку.
Я дошел до одиннадцатого вагона, который был отведен, по всей вероятности, под эвакуирующийся медперсонал. У входа были носилки с пятнами крови и ручками, обернутыми помятыми окровавленными бинтами. Внутри виднелись груды разбитых ампул, стеклянные баночки и куски марли.
Я заглянул в следующий вагон и уже собирался вернуться, как вдруг с близкого расстояния в мою сторону два раза выстрелили из автомата; кто-то дважды нажал спусковой крючок, автомат, видимо, был поставлен на одиночные выстрелы. Пули угодили в соседний, двенадцатый вагон, метрах в шести от места, где я стоял. От деревянной стенки вагона отлетели тонкие длинные щепки и, по-видимому, увязли в сваленных на пол вещах.
Я низко присел у одиннадцатого вагона, перед моими глазами была смазанная и запыленная вагонная ось. Из укрытия я пытался высмотреть, кто в меня стрелял. Но в густой зеленой стене за путями, в сорока метрах от перрона, не было заметно никакого движения. Ничего не произошло. В небе порхали птицы — и все.
Я минуту выждал и, пригнувшись, осторожно крался вдоль поезда, довольный, что никто из коллег не видит меня в таком идиотском положении. У третьего вагона я выпрямился. Выйдя из вокзала на пустую, залитую солнцем площадь, не оглядываясь назад и громко посвистывая, я энергичным шагом направился в отель «Руайяль». Я решил, что в самом центре города, в четырехстах метрах от отеля, который усиленно охраняется, никто не мог стрелять в меня умышленно. Вероятно, у кого-нибудь из часовых автомат вследствие резкого движения сам собой выстрелил, ибо пользование предохранителем здесь не получило повсеместного распространения. С сорокаметрового расстояния в меня попал бы даже ребенок.
CLXXVIII. Завтракал я в одиночестве. Солдаты принесли мне восемь бутылок пива, бутылку «луа мой» и бутылки четыре различных коньяков. Огромной миски макаронного супа с сырым луком хватило бы, пожалуй, на целый батальон.
Под конец пришел командир охраны и сказал, что самолет в Хошимин вылетит только завтра утром. Он просил оставить для меня место. Это значило, что мне предстоит провести в Пномпене еще ночь — без мытья.
CLXXIX. Два часа я пролежал под москитной сеткой, перечитывая записи в блокноте и дневнике. У порога ванной копошились муравьи и какие-то длинные, бойкие червячки цвета свежего салата. Как видно, в запертой ванной творилось что-то любопытное.
В три часа я снова отправился в город. Мне уже изрядно надоели прогулки, осмотр города, одиночество и грязь. Будь у меня какое-нибудь чтиво или хотя бы собеседник, я, верно, остался бы в отеле. Но я панически боюсь скуки и безделья. Мне кажется, что я тогда умру или сойду с ума. Уж лучше бродить по этой страшной жаре, чем валяться, уставившись в потолок.
В двухстах метрах от «Руайяля» стоял особнячок в неопределенном стиле. На его фронтоне виднелись следы от сорванных букв: Bibliotht`eque Nationale [71] . Я вошел туда, собираясь подробно описать все, что увижу. После посещения бывшего губернаторского дворца я ожидал найти здесь лишь груды пепла.
71
Национальная библиотека (франц.).
Из вестибюля, усыпанного патронными гильзами, перьями из разорванных матрацев и осколками посуды, я свернул направо, в большой, распахнутый настежь зал с сохранившейся надписью: «Salle de lecture» [72] . На мгновенье я оцепенел: зал был наполнен книгами, судя по переплетам, очень старыми. Я осторожно брал их и стряхивал пыль. Первые издания Вольтера. Французские издания Шекспира, 1818 год. Какие-то французские лексиконы, выпущенные вскоре после революции 1789 года. Первые издания Теофиля Готье, Виктора Гюго, Стендаля, Бальзака, Мариво. Великолепные карты и путеводители по различным странам, в том числе целый ворох описаний Индокитая от начала французской колонизации. «Сокровищница англосаксонской поэзии». Очень старые издания Ларусса и Брокгауза. Но все это было сброшено с полок, покрыто толстым слоем пыли, человечьими, крысиными и птичьими экскрементами. Дорогие переплеты исколоты штыками. Меловая бумага старых карт в пятнах крови и мочи. Каталожные карточки выброшены из шкафов и засыпали весь пол в читальне и в соседнем пустом зале.
72
Читальный зал (франц.).
Национальная библиотека была гордостью королевского дома. Основал ее еще Вармана — прадед Сианука. Редчайшие и ценнейшие французские книги в течение многих лет выписывались из Парижа, ибо как иначе объяснить, откуда взялись первые издания Вольтера, валявшиеся у входа. Должно быть, полпотовцы решили не жечь этого собрания в надежде, что библиографические редкости удастся сбыть за валюту в Европе или в Америке. Вот единственные книги, которые я видел в этой стране. Стоимость их, в одном этом зале, достигала, вероятно, нескольких сот тысяч долларов.
Я бродил по библиотеке, не переставая удивляться. Некоторые залы были совершенно пусты, полностью очищены от книг, полок и инвентаря. В других рядами стояли нераспечатанные пачки книг, помеченные штемпелями и наклейками «USIA», американского ведомства пропаганды. В коридорах — множество солдатских коек, рваных одеял, разбитой посуды. Во всем здании было так пусто и тихо, словно последний человек вышел отсюда десятки лет назад.
Вдруг из небольшого зала, расположенного рядом с главной читальней, послышался короткий пронзительный визг, а потом прерывистое сопение. То, что я увидел, оказалось зрелищем ужасным. У входа была свалена груда старых книг в кожаных переплетах, высотой с полметра. Эта груда отгораживала комнатку от читального зала. Внутри металась окровавленная крыса, за которой гонялась большая черная свинья с глазами, жаждавшими убийства. Видимо, свалившиеся сверху книги отрезали животных от выхода. Шла, вероятно, последняя фаза поединка. У крысы волочился хвост по земле. Она то и дело отчаянными прыжками пыталась зарыться в книги. Свинья разрывала книги рылом и прижимала копытом хвост и туловище крысы. Наконец крыса просчиталась: выскочила на ту часть пола, которая не была завалена книгами. Свинья в один миг растоптала ее, а потом одним движением рыла отбросила этот кусок мяса на другой конец комнаты, прямо мне под ноги.