Песочные часы
Шрифт:
Вдруг рядом раздался ужасный, оглушительный грохот. Он длился лишь долю секунды, обломки не посыпались, вообще ничего не изменилось, но барабанные перепонки завибрировали до боли в ушах, сердце на миг замерло, и кровь от него отхлынула.
Выждав минуты две, я схватил зажигалку. В комнате было так же тихо и темно, как и раньше. Я вылез из-под сбившейся сетки и двинулся к двери, инстинктивно пригибаясь и держась за стенку. Прошло какое-то время, прежде чем обнаружилась причина грохота. На столе стоял китайский термос с кипятком, который как видно, поставили вечером солдаты охраны, пробка из него вылетела, а царившая вокруг безграничная тишина многократно увеличила шумовой эффект.
Смеяться над собой я был уже не в силах. Снова забираясь под сетку, со злостью думал, что такие приключения хороши для начинающих репортеров. Пожалуй, многовато этих комичных и одновременно ужасных историй. Опять начал сочинять корреспонденцию. Потом перед глазами возникла Варшава в снегу. Горсть снега, кажущаяся в этом зное чем-то нереальным, бредовым. Лица людей, с которыми связаны какие-то важные в этой жизни дела. Из тумана воспоминаний выплыли первые поездки на Молуккские острова, какая-то роща около Денпасара на острове Бали. А потом заросли бамбука превратились в величавые мазурские липы и клены.
Я посмотрел на светящийся циферблат: еще нет двенадцати. По москитной сетке сновали ящерицы. В темноте их не было видно, но я чувствовал нежный шорох их растопыренных лап и почти неслышное причмокивание вибрирующих язычков. За окном раздался короткий неожиданный звук. Я не знал, что это: крик перепуганного человека или зов какой-то ночной птицы. Память начала рваться, как плохо смонтированный фильм. Я увидел себя самого, идущего зимним воскресным утром по улицам варшавской Воли. Что еще может, принести эта сумасшедшая, непредсказуемая жизнь? Этот мальчик в поношенной одежде, бредящий книгами о путешествиях, обуреваемый жаждой приключений, — неужели это я? Какой-то пикник на берегу океана. Какое-то студенческое собрание в университете, где я долго говорил глупости. И недавний митинг в Индии, когда у меня перехватило горло и я еще раз поклялся, что не отойду, не отступлю, не изменюсь. А потом заросшая пашня в Прейвенге, черепа, скелеты, тазобедренные кости, колодец, наполненный людьми, которые превратились в жидкость.
Я заснул.
CLXV. Проснулся в двадцать минут третьего, с твердой убежденностью, что в комнате кто-то есть. Было совсем тихо, из-за окна не долетал ни малейший звук. Замлевшими во сне пальцами попытался чиркнуть зажигалкой. Несколько искр вызвали переполох на сетке. Когда я надел очки и слабое пламя осветило
темноту, заметил удирающего лохматого паука сантиметров восьми в обхвате. Потом сообразил, что верхняя часть сетки прогнулась под какой-то тяжестью, Там сидел порядочных размеров геккон. Бело-зеленое горло ритмично раздувалось, когтистые лапы готовились к прыжку. Я с бешенством стукнул его в брюхо. Муслин москитной сетки был так тонок, что в любой момент мог порваться под тяжестью животного. Саламандра кое-как выбралась из ямки и презрительно сплюнула под себя. Я снова заснул вопреки всем законам физиологии. Тьма и тишина были так всеобъемлющи, что легкий сон спасовал перед их могуществом.
CLXVI. На следующее утро наша группа еще увеличилась. На военном самолете прилетели Леонид и двое болгар. Кажется, только на один день. Вечером самолет должен доставить их обратно. Ночевать в Пномпене невозможно, абсолютно невозможно.
Мы четверо, грязные, небритые, невыспавшиеся, слушали эти заверения с иронической улыбкой. Нас объединяла иррациональная связь ветеранов, чуть ли не фронтовиков с передовой. Мы непременно должны были продемонстрировать прибывшим наше безмерное превосходство. Интересно, откуда в человеке столько позерства, нелепого стремления возвыситься над другими при первом подавшемся случае?
CLXVII. Выяснилось, что наша охрана провела ночь в павильоне для гостиничной прислуги, который находился в ста пятидесяти метрах от главного здания. Мы не были уж настолько одиноки и заброшены, как казалось вечером. Правда, вход в отель охранял действительно один часовой. В случае нападения прошло бы не меньше пяти минут, пока взвод охраны пришел бы на помощь. Впрочем, в главное здание можно было беспрепятственно пробраться по ветвям камфарных лавров, которые росли вокруг низкой стены, окружавшей сад отеля.
От солдат я получил в подарок два баллона японского газа для зажигалок.
CLXVIII. После завтрака мы поехали осматривать широко известный лицей «Туолсленг». Известный, поскольку кадры, снятые в этом лицее передовой группой кхмерских кинематографистов в день освобождения столицы, обошли все телеэкраны мира. Что ни говори такие кадры даже в нынешнем столетии нечасты.
Лицей «Туолсленг» расположен в южной части города, приблизительно в трех километрах от центра Это современное, довольно красивое здание в форме двух составленных вместе букв L. Оно окружено четырьмя рядами проволочных заграждений и высокой двухметровой стеной. Через несколько дней после вступления в город «красных кхмеров» отсюда вывезли все оборудование и превратили школу в центральную тюрьму для наиболее опасных политических заключенных.
Кинокадры, о которых шла речь, были сняты 7 января 1979 года около трех часов дня в западном крыле здания. Классы на третьем и четвертом этажах, превращенные в камеры, были уже пусты. Классы на первом этаже, бывшая учительская и помещение для сторожей были превращены в камеры пыток. В одной из них и был обнаружен тот мужчина, которого я видел еще живым в госпитале «Прачкет Миалеа». Еще четырнадцать заключенных были уже мертвы. Истерзанные, скорчившиеся в конвульсиях трупы были все еще прикованы цепями к железным кроватям. По окоченевшим рукам и раздувшимся животам бродили куры, выклевывая червей из гноящихся ран.
Этих людей, о которых буквально ничего не известно, быстро похоронили на школьном дворе, засыпав тонким слоем щебня, оставшимся, надо полагать, от существовавшего здесь когда-то теннисного корта. Запах гниющих тел все еще не прошел: он пропитал школьные стены. Посреди двора стоят два железобетонных столба по четыре метра высотой, с огромными крючьями. Каждый из них служил виселицей; иногда использовались оба сразу, чтобы устроить так называемые качели. К одному столбу заключенного подвешивали за связанные руки, к другому — за ноги. Расстояние между столбами равнялось примерно тремстам тридцати сантиметрам, и тело узника изгибалось в дугу под действием собственной тяжести. Те, кто запроектировал это устройство, неплохо, должно быть, знали анатомию. На стальном крюке одного из столбов еще остался обрывок пеньковой веревки в два пальца толщиной.
Камеры пыток выглядели как в день освобождения. Не было только трупов. В школьных классах стояли железные кровати странной конструкций, по-видимому изготовленные для нужд тюрьмы, ибо никогда раньше я ничего подобного не видел. В сварной раме из углового железа были укреплены четыре толстых, прямоугольных, заостренных кверху бруса. На раму натягивалась сетка из очень толстой проволоки, пожалуй, даже из прутьев. В изголовье виднелась стальная крестовина. Она служила, вероятно, для того, чтобы держать в неподвижности голову узника. Ко всем кроватям прикованы запирающиеся на замок кандалы.