Петербургская повесть

Басина Марианна Яковлевна

Книжка вышла, наконец, в начале сентября. Первые экземпляры Гоголь отправил в Царское Село Жуковскому, Пушкину и Россет. Александре Осиповне — «с сентиментальной надписью».

Он скучал по Пушкину и Жуковскому, вспоминал вечера, проведенные в их обществе, и жалел, что счастливые минуты столь скоротечны. Душою он был еще там, в Царском Селе, в Павловске. «Но и теперь, — писал он Пушкину, — еще половиною, что я половиною? целыми тремя четвертями, нахожусь в Павловске и Царском Селе. В Петербурге скучно до нестерпимости».

«Вечера на хуторе близ Диканьки»,

книга I. Титульный лист.

И вдруг — нечаянная радость: на Вознесенском проспекте встретил он Пушкина, которому удалось ненадолго прорваться в Петербург. Гоголь тотчас же описал эту встречу Жуковскому: «…Черт надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем. Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся сего рогатого чиновника, как дух пронесся его мимо и во мгновение ока очутился в Петербурге на Вознесенском проспекте и воззвал голосом трубным ко мне, лепившемуся по низменному тротуару под высокими домами. Это была радостная минута. Она уже прошла… И к вечеру того же дня стало все снова скучно, темно, как в доме опустелом»:

Окна мелом Забелены; хозяйки нет. А где? Бог весть, пропал и след.

С волнением ждал Гоголь суждения Пушкина о «Вечерах». И скоро дождался. Отзыв превзошел самые смелые ожидания. Пушкин написал свою маленькую рецензию в виде письма к издателю «Литературных прибавлений» к газете «Русский инвалид». Пушкин писал: «Сейчас прочел Вечера близ Диканьки.Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда Издатель вошел в типографию, где печатались Вечера,то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов. Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличиеего выражений, на дурной тон и проч.».

Пушкин изумился бы еще более, ежели бы узнал, что, кроме наивного «Ганца Кюхельгартена» и нескольких отрывков, автор «Вечеров» ничего не написал.

Опасаясь критиков, которые по своей косности могут напасть на Гоголя, Пушкин и просил издателя «Литературных прибавлений» взять его сторону. А такие критики нашлись. Один даже заявил, что автор «Вечеров» не «малоросс», а «москаль», не знающий Украины. Но хулителей было мало. В большинстве журналов хвалили «Вечера». Публика же буквально зачитывалась ими. И ее легко понять. В казенную тусклую атмосферу Петербурга ворвалось что-то светлое, необычайное, яркое, открылся радостный мир, полный движения и красок, благоуханный, вольный И думалось: а ведь кроме сидения в департаментах, вышагивания на парадах, погони за чинами и деньгами может быть другая жизнь; кроме приниженности, угодливости, самодовольства, жадности — иные чувства…

Во второй половине сентября, поздравляя Марию Ивановну с днем именин, Гоголь отправил ей «Вечера» с письмом: «Очень жалею, что не могу прислать Вам хорошего подарка. Но вы и в безделице видите мою сыновнюю любовь к вам, и потому я прошу вас принять эту небольшую книжку. Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем, начиная от государыни; надеюсь, что и вам также принесет она сколько-нибудь удовольствия, и тогда я уже буду счастлив».

Книжка

быстро разошлась. И примерно через месяц после этого письма, на первые деньги, полученные от книгопродавцев, Гоголь смог послать подарки домой: ридикюль и перчатки для Марии Ивановны, браслеты и пряжки для сестры Маши, конфеты для маленьких — всего добра на девяносто рублей.

Гоголь воображал, как обрадуется Мария Ивановна, сколько будет разговоров, восторгов, пересудов. Но прошло немало времени, а подарки бродили где-то. Гоголь взволновался. Он знал, что на почте, как и везде, «не без плутовства», и велел Марии Ивановне допросить полтавского почтмейстера о судьбе посылки. И еще припугнуть его, сказав, что, мол, сын в Петербурге уже жаловался самому главноуправляющему почтовым департаментом князю Голицыну, а тот, в свою очередь, сделал замечание директору почтового департамента Булгакову. Но сын, мол, просил господина Булгакова до времени не взыскивать с полтавского почтмейстера — вдруг посылка объявится.

Угроза подействовала. Посылка нашлась. Гоголь был рад, что вещественное доказательство его преуспевания наконец дошло по назначению, и, стараясь подбодрить мать, которой нелегко приходилось, писал ей: «…потерпим покуда: теперь уже мало остается терпеть нам… Одного молодца вы уже совершенно пристроили. Он вам больше уже ничего не будет стоить, а с следующего года будете получать с него, может быть, и проценты».

Гоголь надеялся в следующем, 1832 году выдать в свет вторую книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки».

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В ясный осенний день, какие редки в эту пору в слякотном Петербурге, шестого октября 1831 года на Царицыном Лугу был военный парад. Живописное, красочное зрелище, как всегда, привлекло многочисленных зрителей. Они толпились повсюду: тут же на лугу, в аллеях близлежащего Летнего сада, высовывались из окон окружающих площадь домов, теснились на балконах и даже устроились на крышах. А перед ними в четком строю, с застывшими лицами, плечом к плечу, голова к голове, носок в носок, идеально ровными линиями вышагивала пехота, за нею скакала конница, катились пушки. Гусары в красных ментиках, на белых лошадях, кавалергарды и конная гвардия в светлых, а кирасирские полки ее величества и его высочества наследника в черных кирасах, конные гренадеры в высоких шапках, лейб-казаки в алых мундирах, атаманские казаки в бирюзовых, павловцы в блестящих шишаках. Штандарты, развевающиеся на ветру. Площадь гремела, сверкала, переливалась.

Парад на Царицыном лугу. Картина Г. Чернецова. 1831–1837 годы.

Перед полками, окруженный свитой, на великолепном жеребце гарцевал Николай. Он обожал эффектные зрелища, если их можно было упорядочить и подчинить команде. Парад удался. Все шло как нельзя лучше. Царь был доволен. «Смотр и вся церемония были прекрасны, — писал он в Варшаву фельдмаршалу Паскевичу, — войска было 19 000 при 84 орудиях, погода прекрасная и вид чрезвычайный».

Николай устроил парад «по случаю окончания военных действий в Царстве Польском», то есть по поводу подавления польского восстания.

«Герой Варшавы» Паскевич наводил порядок в Польше. Но Николай был неспокоен. В душе его царил страх. Великолепный парад принес лишь минутное забвение. В тот памятный день 14 декабря, когда он едва не лишился и головы, и короны, царь испугался. С виду он старался держаться храбрецом, как и подобает солдату, каковым считал себя, хотя никогда не нюхал пороха. Но в душе он боялся. Страх не проходил. Ослабевал несколько, чтобы возвратиться с удесятеренной силой. Обстоятельства последнего времени тому весьма способствовали: революция во Франции, революция в Нидерландах, холера, бунты, мятеж в Царстве Польском…