Петербургский сыск, 1874 год, апрель

Москвин Игорь Владимирович

– Я уж и не надеялся, что его арестуем, – кивнул головой в сторону Кузьмы.

Глава двенадцатая. Ночной допрос

– Голдыша привезли? – Путилин обратился к дежурному чиновнику, преградившему путь неизвестной компании, в одном из прибывших он, наконец, признал помощника начальника сыска Жукова.

– В камере, – не моргнув, произнёс чиновник.

– Через четверть часа приведите ко мне этого господина, – Иван Дмитриевич сказал, находясь на лестнице, и только в кабинете скривился от боли – ныло в правом

боку под рёбрами. Погладил рукой и начал переодеваться.

Когда Миша привёл Добрянского, Путилин сидел в кресле и лицо выражало не только усталость, но и удовольствие от того, что преступник пойман.

– Присаживайся. Кузьма, разговор у нас может быть долгим, а может и совсем коротким, зависит только от тебя.

– Я – то что? – Добрянский криво усмехнулся. – Ничего не делал, ничего не совершал. Ну, ехал с одним бородатым в портерную хмельного выпить.

– Ты я вижу. Кузьма, что—то не понимаешь. Я тебя не за ради карих глаз сегодня выслеживал, а на то уж очень веская причина прикатила с… Мытнинского рынка.

– Да хоть с Сенного, – задержанный и глазом не повёл на слова начальника сыска.

– Мне жаль, что ты не понимаешь. Голдыш—то у нас сидит в камере и ты думаешь он будет молчать о птичнике?

– Не знаю, я никакого птичника, – огрызнулся Добрянский.

– Скажи, что и Петьку Голдыша не знаешь, – Иван Дмитриевич открыл ящик стола и бросил на зелёное сукно ремень, – и это ты не узнаешь.

Кузьма вскочил с места.

– Что вам надо? Не знаю я ничего, не знаю.

– Да ты не суетись, присаживайся, – спокойным, но с металлическими нотками произнёс Путилин, – я тебя не чаю выкушать пригласил.

Добрянский тяжело дышал и рыскал глазами по кабинету, потом взял себя в руки и робко присел.

– Знаю я все, Кузьма, – Иван Дмитриевич вертел в руках ремень, – вот Петька Голдыш уже поведал, как ты свой ремешок старику на шею накинул.

– Врёт он, сука, – попытался огрызнутся задержанный, – врёт.

– Пусть врёт, – раззадоривал Добрянского Иван Дмитриевич, – зато складно.

– Не мой ремень, а его, – кадык Кузьмы дёрнулся, – я на кражу шёл, Петька сказал, что у старика поживиться есть чем. Вот я и пошёл.

– Рассказывай.

– Ну, когда мы вошли, Петька сразу старика молотком по голове, а когда птичник захрипел, то снял ремень и накинул тому на шею. Я и сообразить ничего не сумел, тем более помешать.

– Кто ещё принимал участие в убийстве?

– Господин Путилин, – опять у Добрянского дёрнулся кадык, – не на смертоубийство я шёл, а на кражу.

– Ты не сказал, кто, кроме тебя с Голдышом, там был?

– А что Петька?

– Валит все на тебя, мол, ты позвал, старику голову проломил.

– Вот гад, – сквозь зубы выдавил Кузьма, – двое мы были, кто—то третий должен был быть, да не пришёл. Его я не знаю.

– Добрянский, ты же – вор, что ж тебя на кровь потянуло?

– Я знать не знал и духом не ведал, что так обернётся, – Кузьма успокоился, даже руки перестали трястись, – не желал я смерти старику, видит Бог, – задержанный перекрестился, – если б знал, никогда не пошел бы к птичнику.

– Знал бы,

соломки подстелил.

– Ваша правда, я после случившегося хотел уехать, да вот паспорт задержал. Сегодня обещались мне продать, а то не видать бы вам Кузю Добрянского более в столице, – и совсем тихо добавил, – не видать.

Когда Жуков с задержанным удалились, Иван Дмитриевич погладил рукой колено и сжал до боли зубы. Что за напасть? Тело, словно чужое, не только на погоду отзывается, пройдёшь пешком – ноги гудят, не поешь вовремя – желудок начинает капризничать. Не пора ли в отставку, господин статский советник, похлопал ладонью по колену, не иначе призывал к порядку.

Через некоторое время вернулся Миша, лицо сияло, как начищенный до зеркального блеска медный пятак.

– Можно сказать, дело завершено, – Жуков после быстрого шага опустился на стул, где ранее сидел Добрянский.

– Не говори гоп, – Путилин почесал волосы, – Голдыш по земле ходит. Вот, когда он передо мною предстанет, тогда считай, дело можно передавать судебному следователю. Ты допросные листы заполнил?

– Иван Дмитрич. – надулся Миша, – вы совсем меня за желторотого птенца держите.

– Надо ж для порядка спросить? Агенты где?

– Так я их ещё с Тележной домой отправил, что им сюда возвращаться?

– Совсем в начальника, Миша, превращаешься, глядишь и мной командовать начнёшь.

– Да я…

– Ладно, не красней, ты правильно поступил, а теперь иди, отдохни. В восемь по голдышеву душу поедем, надо этого подлеца призвать к ответу.

Три часа сна и тело вполне пригодно для дальнейшего несения службы. Даже боль куда—то отступило, видимо, не захотела мешать правосудию.

Заря давно окрасила небосвод в красноватый цвет, и своим пурпурным сияньем наступившее утро прогнало с небосвода ночные звезды, Свежестью веяло с Невы, по темной глади, пересекаемой мелкими белыми барашками, сновали лодки с торговцами, перевозящими через реку товары, с пассажирами, спешащими на службу. День начался, а с ним новые суетливые заботы. Город жил непредсказуемой жизнью, по своим установленным законам: дворники мели деревянные тротуары, фонарщики давно погасили огни в лампах, кони цокали по булыжной мостовой, только Миша Жуков, невыспавшийся, а оттого и злой, ежеминутно тёр тыльной стороной правой руки глаза и прикрывал ею рот, захваченный в плен зевотою.

Путилин сидел в коляске, казалось со стороны, с безучастным лицом, хотя заныло опять колено и мысли направлены на него, чтобы не дай Бог, кто приметил его боль.

Он сидел, опершись на рукоять неизменной трости, до того потертой, что на Рождество чиновники по поручениям преподнесли новую, которую Иван Дмитриевич поставил на видное место в кабинете, но продолжал ходить со старой, словно она превратилась за долгое время в третью руку. В трости был секрет – при нажатии на едва заметную кнопку в одной руке оказывался четырёхгранный клинок в полтора фута, а во второй – ножны. И то, и другое оказывалось опасным оружием, которым хорошо умел владеть Иван Дмитриевич с юношеских лет.