Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Шрифт:
А поводов признать свою ошибку было достаточно, но не хотелось признавать. Сперва думал сделать из сына нужного ему человека, вроде бы прилагал усилия, учил, наставлял и бил, но, почувствовав постоянное сопротивление, плюнул и бросил на произвол судьбы. Петру по душе скорый результат, а его все не было, да и откуда ему быть? Воспитание – дело долгое, неспешное, незаметное.
Внимательно отец посмотрел на сына лишь тогда, когда Алексей вместо одного полка – да и того царь не надеялся получить – привел в Сумы пять боеспособных полков, участвовавших в Полтавской виктории. Правда, сам заболел и в битве не участвовал. И опять сие внимание было не в пользу сына. Теперь родилась новая
Тогда впервые появилась ревность, подозрительность и настороженность в отношении царя к собственному сыну. Тогда он, Петр, вспомнил, что, начиная с четырех, наверно, лет, сын смотрел на него исподлобья. С тех пор царь не проходил мимо ни одной возможности унизить, осмеять сына, причем, нельзя сказать, что делал сие сознательно. Так получалось. А сын, однажды показав свои возможности, словно опомнившись, опять ушел в себя, в свою скорлупу, откуда его трудно было выманить. Не однажды посреди разгульного пира, когда. казалось, царевич был в доску пьян, Петр вдруг натыкался на пристальный, цепкий и холодный взгляд сына и поеживался помимо воли. И теперь поеживается.
Алешка обижается из-за матери. А что тут обижаться? Стала она постылой Петру, перестала его привлекать ее пресная плоть. Что тут поделать? Да, отправил в монастырь, но не убил же, не удушил, не отравил, смотрел сквозь пальцы, что она и в монастыре жила мирянкой, да еще и переписку вела, с подозрительными людьми встречалась, кои потом в стрелецком заговоре были уличены.
Ворочается царь, не может уснуть. На все его доводы совесть выставляет свои. «Петя, а может, надо было три-четыре раза, да пусть два, съездить с сыном к его матери, пусть с отсутствующим лицом, но поговорить с женой, показать, что они не враги, а просто так получилось по жизни. Она ведь тоже невиновна, ее тоже насильно выдавали.
А ты наглухо запер дверь. А ты топал ногами на сына за письма к матери, а ты гневался за любовь сына к ней. К матери! Или у тебя самого не было матушки, или ты не знаешь, что такое жить вдалеке от материнского тепла? Знал и все-таки топал, сжимал кулаки и бил нещадно. А теперь что? Один. Один, как перст, во всем божьем мире.
У всех людей есть близкие по духу: у православных–свои приверженцы, у католиков – свои, у старообрядцев – фанатики, идущие на плахи, на костер за свою веру; у купцов – гильдии, у ремесленников – цехи, у Невтона – ученики и последователи, у Лейбница – сторонники, только он, Петр, один. Разве он может положиться на Меншикова? У того один принцип; кто больше даст.
Разве можно довериться Ягужинскому, который однажды за столом открыто заявил: »Мы, Петр Алексеевич, все берем. Ежели арестовывать, то арестовывайте всех. Сей стол, за которым мы сидим, не может быть обеспечен нашим жалованьем. Вот и поступайте, как знаете». И что он, царь, ответил? Да ничего, отшутился.
Нельзя арестовать ближайших сподвижников, где других возьмешь? Да, надобно бороться с казнокрадством, мздоимством. От сих недугов государству страшный урон, да как бороться, ежели один? Да, огромный, да, сильный, да, жестокий – но один. Один. Разве один в поле воин? Его власть простирается на расстояние дубинки, которой он дубасит виновных; на расстояние, которого достигает его свирепый взгляд и могучий голос. А далее огромная страна, по которой можно ехать месяцами и до края не доехать. Как тут без помощников, без сторонников, без фанатиков? А их у него нет.
Хоть плачь, хоть смейся, но он чувствует, что к нему привыкли, привыкли к вечному страху, что он внушает, к его жестокосердию, к его стремительности. Он теперь понимает, что самое страшное – не открытый бунт, а когда согласно кивают головой, а внутри посмеиваются: мели Емеля, теперь твоя неделя.
Царя уже дразнят, задирают, травят, аки медведя: ну давай, что ты еще можешь выдумать? Царь издает указы против казнокрадства один страшнее другого, а куда ни кинь – везде утайки, везде подделка документов, приписки, подставные души, подмены дорогого дешевым, несуществующие здания, корабли, порты, крепости и тому подобное.
Как с тем бороться? Сие, аки гидра мифическая: отрубишь одну голову, а взамен вырастает две. Руки иногда опускаются. А был бы Алешка – совсем другое дело. Как ни странно, у него-то есть сторонники, много сторонников, и уже надобно думать не о помощи, а как уберечься от него самого и от его сторонников. Слишком много стоит между ним и Алексеем такого, чего они не могут простить друг другу.
Конечно, и он, Петр, виноват. Нельзя было выставлять сына шутом, растить в нем недруга, но и Алексей мог быть пониже, мог хоть иногда похвалить отца прилюдно, выказать ему сыновнее почтение, так нет же. Сидит всегда, набычившись, или витает в облаках, или еще хуже, возражает батюшке, опять же прилюдно.
Но кто мог подумать, что из того недалекого простачка и мечтателя, как ему представлялось, может вырасти грозный соперник? Тьфу ты! Алексей – наследник престола! Какой он, к черту, наследник? Что между ними общего? Они уж несколько лет не разговаривают друг с другом. А никуда не денешься. Алексей – наследник по закону. А изменить закон пока нельзя – не поймут, опять заворчат знатные. Их слишком много, они везде: в гвардии, в коллегиях, в судах, во флоте. Могут сколотить заговор, могут удушить ночью, убить исподтишка, отравить на обеде. Тут уж надобно находить окольные пути, чтоб освободиться от такого наследника. И что ж? Вроде бы расставили сети, зверь бежит на ловца – ан нет. Следовательно, предупредили. Алексей переживет его, Петра, всемогущего российского царя, которого вот-вот объявят императором. Сморчок! Самозванец! Как посмел ослушаться?
О планах травли царевича знало только ближайшее окружение. Но его кто-то предупредил. Выходит, и среди ближайших – сторонники Алексея». Сия мысль вдруг обожгла царя изнутри жарким пламенем, стало душно, Петр расстегнул кофту.–«Не мог Меншиков просто так отпустить Алексея без охраны.
Притом, что существовало личное указание Данилычу строго следить за каждым шагом царевича. Неужто заговор? А что, вполне может быть.– Снова печет грудь.– Меншиков с кем? Только с Катькой! – царь лихорадочно промысливает сей вариант. –Алексея за границу, пусть там бесится, теряет поддержку у народа, а самому царю – пилюлю. И все. Ловко! Катька – царица, Меншиков при ней всем заправляет. Обоим царь надоел, как горькая редька, своими угрозами, своим непостоянством в покровительстве, своими реформами бесконечными. А без него можна делать, наконец, все, что вздумается.
Но не может быть такого! И Меншиков, и Катька все приняли из его рук! Не будь наивным, Петя. Ты ли не читал, что все заговоры и перевороты совершаются ближайшими людьми. Кто убил Юлия Цезаря? Племянничек. Кто погубил Глеба и Бориса? Родной брат. Кто предал Ивана Грозного? Избранная рада – вся из вернейших сподвижников. Думай теперь, какой заговор страшнее: Алексея или Катькин! О, та еще стерва! Было время – кожен год ходила брюхатая. А теперь уж два года холостая, не получается в последнее время что-то у царя. А она баба горячая, любвеобильная, ненасытная, в любовных утехах изобретательная. Кому, как ни ему, сие знать.