Петр и Алексей (Христос и Антихрист - 3)
Шрифт:
Тихон заметил, что у о. Сергия, когда он говорил это, глаза были такие же пьяные, как у "детушек Божьих": только там краткое, буйное,- а здесь вечное, тихое, как бы трезвое, пьянство.
О. Иларион и о. Сергий были столь разного духа, что, казалось, не могли согласиться ни в чем, а между тем соглашались.
– Отец Сергий - сосуд избранный!
– говорил о. Иларион.- Бог избрал его для употребления честного, а меня - для низкого; он - кости беленькой, а я - черненькой; ему все простится, а с меня все взыщется; он орлом летает, а я муравьем ползаю. Он спасен уже ведомо,
– Отец Иларион,- камешек крепенький, столп православия, стена нерушимая,- говорил о. Сергий.- Я же лист, ветром колеблемый. Без него бы давно я пропал, отступил от преданий отеческих. Только им и держусь. Покойно мне за ним, как у Христа за пазушкой!
О первой беседе своей с Тихоном о. Сергий ничего не говорил о. Илариону, но тот обо всем догадался, учуял еретика, как овца чует волка. Однажды подслушал нечаянно Тихон разговор его с о. Сергием:
– Потерпи, Ларивонушка!
– умолял о. Сергий.- Потерпи на нем, ради Христа! Сотвори мир и любовь...
– С еретиком какой мир?
– возражал о. Иларион.Бранися с ним до смерти, не повинуйся уму его развращенному. Своего врага люби, а не Божия! Беги от еретика и не говори ему ничего о правоверии, токмо плюй на него. Ей, собаки и свиньи хуже еретик! Будь он проклят. Анафема!
– Потерпи, Ларивонушка!..- повторял о. Сергий с мольбой бесконечной, но бессильной, как будто и сам втайне сомневался в правоте своей.
Тихон отошел прочь. Он вдруг понял, что напрасно ждет помощи от о. Сергия, и что этот великий святой, пред Господом сильный, как ангел, пред людьми - слаб, как дитя.
Спустя несколько дней опять сидел Тихон с о. Сергием на каменных ступеньках у входа в келью, точно так же, как в первый день. Они были одни. О. Иларион поехал в лодке рыбу ловить.
Была знойная белая, но от грозовых облаков темная ночь. В последние дни все собиралась гроза, но не могла собраться. На земле - тишина мертвая. А на небе неслись бурные, быстрые, но тоже безмолвные тучи - словно немые великаны бежали на бой. Изредка слышался тихий, далекий, точно подземный, гром, похожий на ворчание сонного зверя. Вспыхивали бледные зарницы, как будто ночь содрогалась от ужаса. И, при каждой вспышке, явственно, четко, до последнего крестика острых еловых вершин, выступали на зареве белого пламени все очертания острова и отражались в воде, точно там, внизу, был другой остров, совершенно подобный верхнему, только опрокинутый, и эти два острова висели между двумя небесами. Зарница потухала - и все опять погружалось во мрак, в тишину -- слышалось только ворчание сонного зверя.
Тихон молчал, а о. Сергий, глядя в темную грозную даль, пел акафист Иисусу Сладчайшему. И тихие слова молитвы сливались со звуками грома:
сило непобедимая, милосте бесконечная, красото пресветлая, любы неизреченная, Сыне Бога Живаго, помилуй мя грешнаго.
Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе, Иисусе,
Тихон чувствовал, что о. Сергий хочет ему что-то сказать, но не решается. Лица его во мраке не видно было Тихону, но когда он взглядывал на него в кратком блеске зарниц,
– Отче,- наконец заговорил Тихон, первый,- скоро уйду от вас...
– Куда пойдешь, дитятко?
– Не знаю, отче. Все равно. Пойду, куда глаза глядят...
О. Сергий взял его за руку, и Тихон услышал трепетный ласковый шепот: - Вернись, вернись, чадушко!..
– Куда?
– спросил Тихон, и вдруг стало ему страшно, он сам не знал отчего.
– В церковку, в церковку!
– шептал о. Сергий все ласковей, все трепетней.
– В какую церковь, отче?
– Ох, искушение, искушение!
– вздохнул о. Сергий, и кончил с усилием:
– Во единую святую соборную апостольскую... Но такая мертвая тяжесть и косность была в этих словах, как будто говорил их не сам он, а кто-то другой заставлял его говорить.
– Да где же церковь та?
– простонал Тихон с невыразимою мукою.
– Ох, бедненький, бедненький! Как же без церквито?..-опять зашептал о. Сергий с ответною и равною мукою, по которой Тихон почувствовал, что он понимает все.
Вспыхнула зарница - он увидел лицо старика, дрожащие губы с беспомощною улыбкою, широко открытые глаза, полные слезами - и понял, отчего так страшно: страшно то, что это лицо могло быть жалким.
Тихон упал на колени и протянул к о. Сергию руки с последнею надеждою, с последним отчаянием.
– Спаси, помоги, заступись! Разве не видишь? Погибает церковь, погибает вера, погибает все христианство! Уже тайна беззакония деется, уже мерзость запустения стала на месте святом, уже антихрист хочет быть. Восстань, отче, на подвиг великий, гряди в мир на брань с Антихристом!..
– Что ты, что ты, дитятко? Куда мне, грешному?..залепетал о. Сергий со смиренным ужасом.
И Тихон понял, что все его мольбы напрасны, и что о. Сергий навеки отошел от мира, как от живых отходят мертвые. Всех люби и всех бегай,- вспомнилось Тихону страшное слово.- А что, если так?
– подумал он с тоскою смертною.-^Что, если надо выбрать одно из двух: или Бог без мира, или мир без Бога?
Он упал ничком на землю и долго лежал, не двигаясь, не слыша, как старец обнимал и утешал его.
Когда пришел в себя, о. Сергия уже не было с ним: должно быть, пошел молиться на гору.
Тихон встал, вошел в келью, надел дорожное платье, навязал на плечи котомку, на шею образ св. Софии Премудрости Божией, взял в руки палку, перекрестился и вышел в лес, чтобы продолжать свое вечное странствие.
Хотел уйти, не прощаясь, потому что чувствовал, что прощание будет для обоих слишком тягостно.
Но, чтобы взглянуть на о. Сергия в последний раз, хоть издали, пошел на гору.
Там, среди поляны, старец, как всегда, молился на камне.
Тихон отыскал углубление в скале, как бы колыбель из мягкого мха, где провел первую ночь,- лег и долго глядел на недвижный черный облик молящегося, на ослепительно белое пламя зарницы и безмолвно летящие, бурые тучи.
Наконец, уснул тем сном, которым ученики Господни спали тогда, как Учитель молился на вержении камня и, придя к ним, нашел их спящими от печали.