Петр Великий как законодатель. Исследование законодательного процесса в России в эпоху реформ первой четверти XVIII века
Шрифт:
К концу 1920-х годов Воскресенский подготовил к печати два тома законодательных и сопутствующих им материалов под общим заглавием «Законодательные акты Петра Великого». К концу 1930-х количество томов достигло трех, а объем каждого из них увеличился. Первый том заключал в себе, по формулировке Николая Алексеевича, «акты о высших государственных установлениях», второй (состоявший из двух частей) – акты «об общественных классах», третий (также из двух частей) – акты «о промышленности и торговле». Кроме того, был еще и четвертый том (составление которого, судя по всему, осталось незавершенным), содержавший акты по «устройству сухопутной армии и военно-морского флота» [30] . За весь период второй трети XIX – начала XXI века это был самый крупный издательский проект публикации документов по истории законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века, подготовленный в нашей стране.
30
Диссертационное дело. Л. 74.
Наряду с этим к началу 1941 года Воскресенский составил два внушительных тома фотокопий
31
См.: ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 17 (Вып. 1. 205 л.), 19 (Вып. 2. 159 л.).
Учитывая, что исследовательской деятельностью Николай Алексеевич занимался в свободное от педагогических занятий время, объем осуществленных им архивных разысканий и археографической работы кажется просто невероятным. Это был воистину титанический, подвижнический труд во благо исторической науки и в память столь почитаемого Воскресенским Петра I.
Подвижническое упорство проявил Николай Алексеевич и в преодолении тех затруднений, с которыми он столкнулся, пытаясь опубликовать результаты своих изысканий по истории законотворческого процесса в России петровского времени. Между тем затруднения эти были весьма серьезны и обуславливались очень разными причинами.
Для начала стоит повторить, что на всем протяжении 1920–1930-х годов Воскресенский не состоял в штате ни того или иного академического учреждения, ни какого-либо учреждения высшего профессионального образования. По этой причине все свои исследования он осуществлял самодеятельно, внепланово, тематика его работы никем не утверждалась. Это была формальная сторона проблемы.
Неформальная сторона заключалась в том, что в течение почти всего межвоенного периода Николай Алексеевич трудился изолированно, при отсутствии сколько-нибудь ощутимой поддержки (хотя бы моральной) со стороны представителей научного сообщества. Иными словами, коллеги-историки на протяжении долгих лет Воскресенского по существу игнорировали.
Следует вспомнить и общий контекст эпохи. Очевидно, что занятия отечественной историей XVIII века были в тогдашней Советской России, мягко говоря, не особенно конъюнктурными (если, конечно, не касались событий классовой борьбы или развития «торгового капитала»). Так что не ко времени увлекшийся сюжетом о законотворческой деятельности Петра I беспартийный учитель Н. А. Воскресенский заведомо не мог рассчитывать на содействие и со стороны властей.
Необходимо коснуться еще одной грани ситуации с развитием исторической науки в России постреволюционного пятнадцатилетия. Как хрестоматийно известно, на протяжении 1920-х годов идеологическое давление на отечественных ученых непрерывно усиливалось – во все более жестких формах им навязывалась «передовая», универсально истинная марксистско-ленинская методология [32] . Апогеем этого давления стало уголовное преследование большой группы «буржуазных» историков в рамках фальсифицированного ленинградским постпредством ОГПУ многоэпизодного «академического дела» [33] .
32
Подробнее см. в первую очередь: Кривошеев Ю. В., Дворниченко А. Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х – начале 30-х гг. ХХ в. // Отечественная история. 1994. № 3. С. 143–158; Панеях В. М. Творчество и судьба историка. С. 58–101; Дубровский А. М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930–1950-е гг.). Брянск, 2005. С. 108–118; Брачев В. С. Травля русских историков. М., 2006. С. 9–51; Тихонов В. В. Московская историческая школа в первой половине ХХ века: Научное творчество Ю. В. Готье, С. Б. Веселовского, А. И. Яковлева и С. В. Бахрушина. М.; СПб., 2012. С. 222–250.
33
По этому поводу см., в частности: Перченок Ф. Ф. «Дело Академии наук» и «великий перелом» в советской науке // Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии наук СССР: Сборник статей. М., 1995. С. 201–235; Брачев В. С. «Дело историков» (1929–1931 гг.). 2-е изд. СПб., 1998; Панеях В. М. Творчество и судьба историка. С. 123–143; Тихонов В. В. Московская историческая школа в первой половине ХХ века. С. 251–259.
Это давление и навязывание не могло не сопровождаться разрушением высоких исследовательских стандартов, сформировавшихся в гуманитарной науке России к началу ХХ века. И без того поредевшая за годы революционных потрясений и Гражданской войны когорта ученых «старой школы» все более разбавлялась как профессионально некомпетентными (но зато надлежаще подкованными в марксистско-ленинской догматике) «красными профессорами», так и лицами, хотя и успевшими получить образование в императорских университетах, но избравшими затем путь ультраконформизма, безудержного приспособления к изменчивой политической конъюнктуре.
В качестве примера упадка исследовательских стандартов – применительно к истории государства и права России первой четверти XVIII века – уместно упомянуть статью доцента кафедры истории СССР Московского государственного университета Г. Н. Анпилогова «Сенат при Петре I», опубликованную в апреле 1941 года [34] . Несмотря на привлечение (впрочем, сугубо иллюстративное) архивных документов, выпускник Института красной профессуры, бывший сотрудник ОГПУ Григорий Анпилогов подготовил крайне поверхностную, примитивно обзорную статью об учреждении и первоначальной деятельности Правительствующего сената. Академический уровень этой статьи значительно уступал не только изданному в 1911 году пространному очерку А. Н. Филиппова о петровском Сенате, но и магистерскому исследованию на ту же тему С. А. Петровского, защищенному на юридическом факультете Императорского Московского университета в 1875-м [35] . По уровню работу Анпилогова можно сравнить разве что со статьей П. И. Иванова «Сенат при Петре Великом», вышедшей в свет еще в 1859 году [36] . Иными словами, в данном случае исследовательские стандарты оказались отброшены почти на столетие назад.
34
Анпилогов Г. Н. Сенат при Петре I // Исторический журнал. 1941. № 4. С. 40–49.
35
Петровский С. А. О Сенате в царствование Петра Великого: Историко-юридическое исследование. М., 1875; Филиппов А. Н. Правительствующий Сенат в царствование Петра Великого. СПб., 1911.
36
Иванов П. И. Сенат при Петре Великом // Журнал Министерства юстиции. 1859. Т. 1. Кн. 1. С. 34–70.
Ко всему этому необходимо добавить и характерное для 1920-х – начала 1930-х годов нигилистическое, откровенно пренебрежительное отношение к историческому прошлому России, в частности к истории государства и права. Дело дошло до того, что остракизму был подвергнут сам термин «русская история». Как в декабре 1928 года, на открытии I Всесоюзной конференции историков-марксистов, веско заявил первенствующий деятель советской исторической науки М. Н. Покровский, «мы поняли… что термин “русская история” есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и “единой неделимой”» [37] . В такой-то вот обстановке Н. А. Воскресенский продолжал неустанно изучать законотворческую деятельность царя и императора Петра I.
37
Покровский М. Н. Предисловие к трудам первой Всесоюзной конференции историков-марксистов // Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов. М.; Л., 1933. Вып. 2. С. 344. Примечательную дневниковую запись оставил в связи с этим один из участников съезда, С. А. Пионтковский: «…Русской секции не было, вместо нее была секция истории народов СССР… Теперь вообще русской истории, по-видимому, нет уже» (Из дневника С. А. Пионтковского / Публ. А. Л. Литвина // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 487).
Впоследствии Николай Алексеевич с горечью писал, что «тяжелее всего было ученое авторское одиночество… полное равнодушие к его [автора] труду… от 1929 до 1939 года» [38] . Впрочем, и до 1929 года ситуация складывалась для него мало чем лучше. Несмотря на упомянутый доклад в Археографической комиссии в 1925 году и на то, что 8 февраля 1927 года там же состоялось еще одно выступление Воскресенского («К постановке вопроса о характере и степени заимствований иностранных законодательств в эпоху Петра I») [39] , руководство комиссии в лице С. Ф. Платонова никак не поддержало докладчика. Последний не был приглашен на работу ни в одно из многочисленных научных учреждений, которые в то время возглавлял Сергей Платонов, работы Воскресенского не были включены ни в какие издательские планы [40] .
38
ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14.
39
Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 228. В автобиографии 1943 года Николай Алексеевич упомянул, что выступал в Археографической комиссии также в 1926 году – с докладом на тему «Регламент Адмиралтейства» (Диссертационное дело. Л. 91).
40
Хотя, как установила Е. П. Федосеева, в октябре 1927 года на заседании Историко-археографической комиссии был заслушан отзыв С. В. Рождественского о работе Н. А. Воскресенского «Регламент Главного магистрата. Анализ памятника в связи с историей текста» (Федосеева Е. П. Документальные материалы Н. А. Воскресенского. С. 228). Может, эта работа Николая Алексеевича предполагалась к опубликованию?
Тем не менее даже беглый позитивный отзыв знаменитого академика, которым он удостоил труды безвестного учителя-энтузиаста в 1927 году, тот воспринял как значительное событие в своей жизни. Позже, уже полтора десятилетия спустя, Николай Алексеевич писал о «теплом участии» со стороны Платонова, о том, что отзыв Сергея Федоровича «вдохновлял и поддерживал» его в последующее «тяжелое» время [41] . Впрочем, минимальность интереса, который проявили во второй половине 1920-х годов в Археографической комиссии к разысканиям Воскресенского, избавила его в дальнейшем от очень вероятных злоключений похуже «авторского одиночества». Ведь, если бы Николай Алексеевич вошел тогда в окружение С. Ф. Платонова (хотя бы и не самое ближнее), он рисковал оказаться в жерновах упомянутого выше «академического дела» 1929–1931 годов.
41
ОР РНБ. Ф. 1003. Кн. 14. Л. 14–15.