Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— Ни один монарх не способен так рисковать, — заметил Толстой. — Это отчаянный человек. В его-то лета! Он способен забраться в логово самого дьявола, дабы удовлетворить своё любопытство.
— Я опасаюсь, — выдавил князь Дмитрий. — Это опасное восхождение, и повелитель великой империи должен подчиняться законам благоразумия.
— Он подчиняется только собственным законам, — пробурчал Толстой.
Теперь, когда всей свите государя довелось присмотреться к сооружению, казавшемуся стройным и прочным, стало очевидно, что время изрядно потрудилось над ним, и трещины, змеившиеся по его каменному телу, открылись их взору.
— Он
— Алексей, — кликнул он Макарову, — сочини указ казанскому губернатору... Впрочем, погоди. Мы ещё не всё узрели.
Утемишев повёл общество меж поверженных камней. На солнцепёке грелись ящерицы, неслышно исчезавшие при появлении людей, мыши-полёвки, суслики, лисы и хорьки населили мёртвый город. Они жили в гармонии, поедая друг друга и умножаясь для этого.
Мёртвый город оживал и в надписях на надгробных камнях. Они были кратки и прекрасны.
«Мы были звёздами в небе жизни, а ты средь нас был месяцем, — медленно читал князь Дмитрий. — Упал вдруг месяц с небес — Аллах не пожелал, чтобы он светил нам. Кто может поспорить с Его волей?»
«Сказал Аллах всемогущий: никто не знает дня своей смерти. Каждая душа смертна. В году девятьсот восемьдесят восьмом в месяце мухаррам [67] Моэмин Ходжа из мира тленного в мир вечный переселился».
67
...в месяце мухаррам... — Мухаррам (араб. заповедный) — первый месяц мусульманского лунного календаря (хиджры).
Быть может, Моэмин Ходжа мылся со своими соплеменниками вот в этой бане с бассейном, трубами водяного отопления, чьи развалины лежали перед ними.
— Таковых бань мы не завели и в Питербурхе, — заметил Пётр.
— Подобные бани были в Древнем Риме, — вставил князь Дмитрий. — Там по трубам подавалась горячая вода и пар, были отделения для патрициев, отделанные мрамором с мраморными лежанками.
Они осмотрели малый минарет — он был вдвое ниже большого, ханскую усыпальницу, дворец, именуемый Красной палатой, где внутри били фонтаны, руины соборной мечети, мавзолеи...
Город был обширен и, видно, жил бурной жизнью.
— Здесь сходились торговые пути с запада и востока, с юга и севера. Здесь были армянские и русские кварталы. Купцы и ремесленники Великого Булгара были богаты, их склады ломились от товаров, несметными богатствами владела ханская знать. Во второй половине четырнадцатого века свирепая конница золотоордынского хана Булак-Тимура разграбила и разрушила город. И он умер... Ваше величество, — неожиданно обратился Утемишев к Петру, — не дайте этим камням обратиться в пыль.
— Не дам! — отвечал Пётр. — Вижу, тут не токмо время хозяйничает, но и людишки. Верно я говорю?
— Очень верно, — изумился Утемишев. — Из соседних поселений являются сюда за камнем для своих построек. Тащат и тащат...
— Алексей, пиши указ губернатору: сохранившиеся постройки сколь можно укрепить и взять под охрану. Особо о большом минарете: скрепить его железными обручами, дабы вовсе не развалился, особливо самый верх, недостающие, выпавшие
Стреноженные кони мирно паслись средь камней под надзиранием гвардейских сержантов. Пётр снова с сожалением оглядел древний город. Он думал о времени, поглощающем след человека, и о жестокости и жестокосердии самого человека, разрушающего то, что создано руками ему подобных. Он думал о войнах, не угасающих ни на день... Неужто такова участь всего живого на земле: отжить и истлеть, но прежде уничтожить елико возможно много живых дыханий.
Мы властвуем над покорными племенами, Строптивых без помехи подчиняя. И покидаем тех, кто нас разгневал, И их добро с собою забираем... —эта надпись кружевной арабской вязью змеилась-вилась над входом в один из мавзолеев. Князь Дмитрий с трудом разобрал её: она была полустёрта и казалась неким орнаментом. Там было какое-то продолжение, но дожди и ветры оставили лишь тень надписи. Князь полагал, что это изречение одного из философов, но скорей всего стихи какого-то арабского поэта.
«Война питается деньгами и увеселяется кровью» — изречение преподобного Дмитрия Ростовского время от времени всплывало у Петра в памяти, тревожа и понуждая. О первой части его он постоянно упоминал, но кровь... Сколь много крови придётся ему отмолить. Он не желал её, нет. Но кровь — неизбежная расплата за власть, за могущество и силу государства. Можно ль обойтись без её пролития?
Власть обязана быть твёрдой, даже жестокой, ежели ею движет забота о благе державы и её граждан. Да, граждан. Ибо она есть охранитель их покойной жизни, равно и богатства.
Он нечасто размышлял об этом. Однако вид мёртвой столицы некогда могущественного государства всколыхнул давние мысли. Неужто все его усилия, творимые ради единого: могущества и процветания Российского государства, — чрез века обернутся забвением? Забвенно будет его имя — пусть. Но вот камни, им воздвигнутые, грады, поднятые его волею, порастут травою — травою забвения, как камни Булгара... Каковы они будут, его преемники, наследники его усилий, его дел? Достанет ли у них твёрдости, мужества и мудрости для удержания кормила на верном курсе? И главное — верного проницания будущего? Силы и осторожности? Выверенности не токмо ближних, но и дальних шагов?
...Кавалькада тронулась. Впереди ехал Пётр, свесив длинные ноги. Держась в полусажеии от него, скакали Мария и её отец, Толстой, Макаров и остальные свитские.
Князь Дмитрий был прирождённый всадник — Толстой шутя называл его кентавром. В самом деле: всадник и конь составляли как бы одно целое. Впрочем, и Мария не отставала от отца: в семье Кантемиров был культ коня. Немудрено: их дальний предок был татарин, откреститься от сего было нельзя — обличала фамилия. Её можно было перевести как железный хан, а можно и по-другому, но она была, бессомненно, тюркского происхождения.