Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Получив заверение Аюки, что калмыцкое войско и кони для ремонту будут поставлены, и зная, что хан верен слову, Пётр со свитою недолго пробыли на празднестве.
Время летело куда быстрей, чем Пётр рассчитывал. Господь послал вёдро на все дни плавания, а лучше на всю кампанию, вот было бы благо. Но его на все благие дела не умолишь. Должен бы покровительство российскому воинству оказать, так ведь не напрасно сказано: на Бога надейся, а сам не плошай.
Пётр был полон уверенности, что уж в этом-то походе он не оплошает, не должен оплошать. Скатывался по любезной сердцу водной дороге без колдобин да буераков, многое повидал да немало и устроил дорогою,
Нет, нынче такого быть не может. Он, Пётр, учен, взял всю предосторожность; разведаны все противостоящие силы, каковы есть на Каспийском море порты и крепости, сколь там войска в гарнизонах. По всему выходило: быть кампании лёгкой, без великих потерь в пути, как при Пруте. Главное ж — есть флот! Флот почитал он едва ли не главной силой в кампании. Флот — опора, флот — надёжа.
...Аюка-хан посожалел, что отбывает его царское величество с супругою столь скоро, посетовал, что за старостью и немощностью не может своею особой проводить высокого гостя до Волги, ещё раз заверил, что будет верен в службе его царскому величеству и исполнит все свои обещания и даже сверх того прибавит.
Пётр остался доволен. Вот хоть и нехристь, а слово держит, не то что брат Август да и другие монархи, что были тороваты на обещания да посулы да так с фигою его и оставили. С тех пор он перестал верить сладким речам, перестал надеяться на кого бы то ни было: всё сам, всё своими силами. Силы нарастали, держава крепла. А с нею и уверенность: сколь бы ни был крут план, он, Пётр, самодержец всероссийский, опираясь единственно на свои силы, его осуществит. И оттого на всём пути ни разу не посещало его сомнение.
Сыновья подхватили Аюку как дитя, посадили его на коня, за ними увязались внуки, двое для куража оседлали верблюдов. И вся калмыцкая знать тронулась сопровождать царский кортеж к Волге.
— Нету среди них пешеходцев, — заметил Пётр. — Все верхами. Ежели бы выучить их нашему воинскому артикулу, знатные драгуны вышли бы.
— С малолетства надо было бы, ваше величество, — вставил Кантемир. — Как у турок корпус янычарский. Свозят отовсюду мальчуганов разных кровей, силком отбирают от родителей и берут их в жёсткие янычарские руки. Немилосердна выучка, от зари до зари гоняют, в жару и холод, кормят впроголодь. Христианских детишек подвергают обрезанию и обращают в магометанство. Сие именуют турки «дань кровью». Воспитанные в свирепстве, они и сами становятся свирепы, прозывают их «псы султана».
— Видали мы сих псов, — усмехнулся Пётр. — Казали нам зады, стоило поднажать. Сам небось помнишь, княже.
— Распустились — вот
— Выходит, от рук отбились.
73
Начальник, командир.
— Совершенно верно. Ежели им что не по нраву, бунтовали. Опрокинут котлы и барабанят по ним. Вся столица в смятении, тотчас посылают к ним переговорщика из важных чиновников Порты: чем-де недовольны, сейчас исправим. Взбунтовались они и на Пруте, чему ваше величество изволили свидетелем быть. А всё почему: натолкнулись на доблесть российского воинства, не то что в прежних кампаниях, где не встречали серьёзного сопротивления.
— Да, кабы поболе нас было да не жестокая нужда в провианте и припасе, не несносные жары, мы бы задали им перцу, — качнул головой Пётр. — Всё склалось противу нас тогда. И помоги обещанной ниоткуда не дождались.
«Всё наука, — думал Пётр. — Битым быть наука, побеждать наука, опять же преданным от союзников наука. Всё надобно испытать и из всего пользу извлекать...»
На берегу их встречал генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, начальствовавший над всею армадой судов, следовавших за флагманским стругом.
— Государь, всё готово к отплытию. Где прикажешь стать на якорь в Царицыне?
— Плывём без останову, день — ночь, день — ночь, сколь сможем. Распорядись, дабы впереди дозорные с лоцманами шли на малых судах. Царицын минуем, Чёрный Яр тож. Останов сделаем в Селитряном городке.
Аюку тем временем сняли с коня. Хан жалостно морщился, сетка морщин обозначилась резче, глаза слезились.
— Слаб стал, не могу, великий царь, тебя проводить до твоей большой лодки, — пожаловался он.
— И не надо. — Пётр, как давеча, схватил его под мышки, легко приподнял и поцеловал в голову. И неожиданно спросил: — Дашь мне калмычат своих на выучку? Которые способней да резвей. В люди выведем, в большой свет.
Аюка недоумённо глянул на Петра:
— Какой люди, какой свет. Мы степной народ, великий царь, и свет у нас большой.
Пётр досадливо поморщился.
— Степь твоя велика, а Россия наша бескрайна. Нам сведущие люди изо всех племён надобны. Из калмыков тож. Понял?
— Понял, великий царь. Буду думать.
— Ладно, думай. Прощай покуда.
...Флотилия тронулась в путь. Волга то терялась в берегах, то теснилась ими. Острова и островки то и дело вставали посерёд реки. Малые были необитаемы, а на больших селились люди и пасся скот. Близ Царицына был такой остров, протянувшийся на двенадцать вёрст и затруднявший судоходство.
— Тут, государь, есть малая река, будто бы истекающая из Дона, — сообщил Апраксин.
— Ведомо мне, — отозвался Пётр. — Ещё покойный Борис Петрович Шереметев, да будет ему земля пухом, сказывал мне о сей речке. Прожект у меня тогда возник: связать Волгу с Доном шлюзами, речку Сарпинку расширить, дабы сделать её годной для прохождения судов. И был бы лёгкий путь, связующий моря Азовское, Чёрное, Каспийское, а чрез северный переволок, чрез прорытие канала, и Балтийское. Велик план, да кратка жизнь. Сего не увижу, а потомкам завещаю исполнить.