Петтер и поросята-бунтари
Шрифт:
На прилавке залегла рысь — вот-вот прыгнет, по полу ползали тюлени, черно-бурая лисица с блестящими пуговками глаз зорко охраняла вход, коричневые и чёрные смушковые овечки паслись в витрине, где серый волк терзал валявшийся на полу манекен с аккуратной нейлоновой причёской и пустым взглядом. Грозный леопард с мускулами из комков бумаги положил свою широкую когтистую лапу на кассовый аппарат.
Когда Линнеа Ханссон вошла на следующий день в магазин, с ней случился нервный шок. Споткнувшись у входа о чернобурку, она налетела на полку с шапками, откуда на неё прыгнула норка, потом она чуть не грохнулась прямо на тюленей на полу, заметалась между целым скопищем диковинных зверей и, наконец, наскочила
С тихим вздохом она осела на пол и подумала, что всё это ей снится, что она ещё лежит у себя дома в постели и видит кошмарный сон и что не надо было пить на ночь столько кофе. Всякому известно, что от кофе всегда бывают кошмары. Но наконец до неё всё-таки дошло, что это вовсе не сон, что она на самом деле находится в своём магазине и что всё это дело рук какого-то сумасшедшего. Потом уже она нашла записку, которую Стаффан оставил на прилавке:
Нам надоело, чтобы нас истребляли и превращали в дурацкие шапки и хвастливые шубы. Угнетателям скоро придёт конец. Близок час расплаты. Все звери.
— Вообще-то, — сказал мне потом Стаффан, — мне жалко было Линнею Ханссон. Но некоторых полезно бывает как следует припугнуть, чтоб на себе почувствовали.
И я с ним согласился, когда вспомнил про того самого лисьего фермера.
Ну вот, значит. А теперь, похоже, у Стаффана не осталось в запасе ни одной идейки. Похоже, он уже истратил всё, что ему было отпущено до конца жизни, подумал я. А что, вполне возможно: он ведь швырялся ими, ни о чём не думая, будто какой миллионер. Хоть бы оставил что-нибудь про запас, приберёг бы хоть одну идейку на чёрный день — вот такой, например, как сегодня, когда даже мухи от скуки дохнут.
— Прямо жить неохота, — уныло проворчал Стаффан и запихнул выскочившую пружину во внутренность древнего граммофона, который он без конца чинил. — В обществе ты просто-напросто нуль, пустое место. Это уж точно.
— Чего-чего? — сказал я не менее уныло.
Где-то далеко лениво стрекотал кузнечик.
— Я про то, что, по-моему, неправильно вообще всё устроено, — стал объяснять мне Стаффан. — По-настоящему, надо бы рождаться сразу двадцатилетним, не моложе. Чтоб появляться на свет прямо готовым санитаром, например, директором, токарем, зубным врачом, шахтёром или там инспектором рыбнадзора. Акушерка, например, говорит: «Поздравляю вас с полицейским комиссаром. Сложён прекрасно, упитанный, вес 87 кило». А в объявлениях о рождении, например, говорилось бы: «Ура! Появился наконец долгожданный наш певец». Или же: «Мы родили настоятеля собора».
— Очень остроумно, — сказал я холодно.
— Дурак ты, что ли, — сказал Стаффан, пытаясь пристроить куда-нибудь оказавшиеся лишними винтики. — Сам подумай. Ведь сейчас как всё устроено: всерьёз принимаются только взрослые, а пока ты не взрослый — ты вообще не в счёт. Просто что-то такое, что надо воспитывать и кормить. Что-то такое, что когда-нибудь вырастет, станет взрослым и тогда уж себя оправдает.
Это он верно говорил. Мы ведь и правда были вроде как не в счёт. От нас вроде бы только и ждали, когда мы вырастем. Ешь хорошенько — вырастешь большой и сильный. Веди себя как взрослый. О, как ты вырос, какой стал большой, совсем взрослый парень! Кем ты будешь, когда вырастешь? Вот подрастёшь — тогда поймёшь. Выйди-ка поиграй, нечего тебе слушать разговоры взрослых.
— Да уж, — согласился я.
— Вот поэтому для нас и дела никакого нету, — продолжал он. — Это общество не приспособлено для детей. Кроме зубрёжки в школьной клетке, где тебя дрессируют на взрослого, тебе и заняться-то нечем. Взять бы всю эту чёртову
Чтобы показать, как это надо сделать, он схватил свой кое-как залатанный граммофон и тряханул его. Я подумал: сейчас он откроется, и все внутренности вывалятся прямо на траву. Но вместо этого диск у него вдруг зашипел, он вдруг заработал.
— А что, способ вроде отличный, — ухмыльнулся я.
— Я знаю, что мы сделаем, — сказал Стаффан и немножко оживился. — Мы создадим тайный орден, союз в защиту наших прав, против насилия взрослых, чтобы доказать, что мы существуем на свете. Мы должны дать клятву, что будем хранить верность до гроба, что никогда не предадим друг друга и будем, не щадя жизни, сражаться за наши высокие идеалы.
Вот как получилось, что мы организовали тайное общество «Поросята-бунтари». Мы не сразу придумали это название. У нас было много предложений: «Оскаленный призрак», «Гроза взрослых», «Рыцари тьмы», «Слуги бури». Но в конце концов мы остановились на гордом названии «Поросята-бунтари». От одного названия содрогнёшься! По-настоящему, полагалось бы скрепить наш союз кровью. Полагалось бы уколоть палец иголкой и собственной кровью подписать бумагу, где бы мы торжественно поклялись не сдаваться даже под страхом пытки — пусть нас сожрут вши, пусть крысы отгрызут нам ноги, если мы нарушим эту клятву! Такая бумага очень бы тут подошла. Но Стаффан считал, что это как-то старомодно и вообще негигиенично, поэтому мы решили обойтись без кровавой клятвы.
Зато уж нам никак было не обойтись без штаб-квартиры для разработки планов наших операций. Мы подумали, подумали и решили построить из всяких там обломков и обрезков лачугу под мостом поблизости от нашей улицы. Речка под этим старым мостом давно уже пересохла. Остался только слабый запах тины.
Наша постройка больше всего оказалась похожа на курятник, давно покинутый курами. Столяры из нас со Стаффаном получились никудышные. Внутри мы поклеили обои. Стаффан притащил в нашу штаб-квартиру два шатких стула, стол, который почти не шатался, керосиновую лампу с треснутым стеклом, карандаши, бумагу, красочный плакат «Перелётные птицы Швеции», починенный граммофон и к нему две пластинки: Джонса-Бешеного и Лизу-Эскимоску. Обе были заигранные, и игла всё время застревала.
Снаружи на дверях Стаффан повесил объявление: «Вход воспрещён. Опасная зона. Полиция безопасности».
— Твёрдо запомни одно, — сказал Стаффан, когда мы уже устроились в своём уютном жилище. — Это тебе не какая-нибудь там дурацкая романтика; не какой-нибудь там Робин Гуд в зелёных штанах, который носится как угорелый со своей дубинкой и недолго думая трахает по голове богатых стариков и злых управляющих. Для нас главное — тщательное планирование каждой операции.
Пусть себе говорит что угодно, думал я. Пусть читает мне нотации и с важным видом рассуждает про «романтику», «планирование» и «зелёные штаны». Плевать я хотел. Главное — жизнь снова стала интересной. Всё ожило вокруг.
Где-то вдалеке бодро стрекотал кузнечик.
Ночь — пора Поросят-бунтарей. Они действуют под покровом тьмы. Когда закат уже опустит в воды Голубого озера свои красно-фиолетовые крылья и над Дальбу всплывёт луна, они слетаются, как ястребы на добычу. В то время как люди спокойно спят в своих каморках, они приоткрывают незапертые двери, приподнимают незакрытые на задвижки рамы и всюду оставляют память о себе.
Когда торговец игрушками Ове Классон, зевая спросонок, выходит утром к завтраку, он обнаруживает на столе вместо завтрака кучу потрёпанных, поломанных игрушек вместе с запиской: «Тебе больше не удастся всучить нам твои идиотские игрушки. Поросята-бунтари видят тебя насквозь».